Современная всемирная литература

1. Зашел разговор о признаваемом у нас на Алтае первым поэте Леониде Семеновиче Мерзликине.

 

— Мерзликин? Леонид Семенович? — высказался Кудинов. — Это в стихах он — Леонид Семенович, а в жизни — Ленька. Вот это последнее, как мне кажется, и мешает ему стать по-настоящему большим и широко известным поэтом. А вот про Панова никто не скажет: Генка. Мы его, конечно, зовем Геной, но только потому, что он всех нас на 20 лет моложе. Зато в стихах он настоящий Геннадий Петрович. Пишет по-настоящему, серьезно. А какие темы: комсомол, родина. Серьезно копает.

 

Вставил свое слово и Сергеев:

 

— А зачем Мерзликину, как Панову, писать правильные стихи, про комсомол и все такое. У него ведь настоящий талант. От бога!

 

Панов был здесь же, но промолчал, лишь покраснением кончиков ушей обзначив, что разговор все же его подзадел. Потом он нет-нет да и вспоминал его:

 

— Я ведь не настоящий поэт. Я все больше про комсомол, да про родину. Вот Ленька Мерзликин — это да. А я всего лишь Геннадий Петрович.

 

2. Встретил Мерзликина. Леня слегка навеселе — праздник же сегодня, День Советской Армии. "Хочешь, прочту новые стихи?" — спрашивает. Я засмеялся: "А под мосточком катится вода?.." Он сначала не понял, а потом вспомнил и тоже засмеялся: "Да нет, — говорит, — действительно новые, только сегодня утром написал".

 

"Под мосточком катится водой" здесь совсем не случайно. Лет десять назад, если не больше, был такой случай. Вот так же столкнулись мы с ним нос к носу на улице, как раз Под шпилем, и Леня, протянув руку, и не успев ее даже толком пожать, тут же зарядил свое сакраментальное: "Хочешь, прочту новые стихи?" А я и крякнуть не успел, как он на уши мне насел:

 

...Глаза в глаза — и горе не беда,
И грех не грех. Прости ее, всевышний.
Она и я. А ты тут третий лишний.
А под мосточком катится вода.

 

Похвалил я стихи. Поговорили — и разошлись. Спустя несколько дней звонит он мне по телефону: "Тут я стишата новые сочинил, послушай." И пошел:

 

...Уже росу не держит лебеда,
Уже заря таить себя не в силах.
Четыре локтя зябнут на перилах..

 

И тут я его подловил. Быстренько прервал его речитатив:

 

— А под мосточком катится вода.

 

На другом конце провода молчание. Аж на проводах телефонных повисло недоумение. Потом сдавленным голосом спрашивает: "А ты откуда знаешь?"

 

— Да хрен его знает. Слышал где-то или читал. Забыл уже. Там все был один припев: "А под мосточком катится вода". Типа:

 

Гляжу в твои глаза — и горе не беда,
И думаю: прости тебя всевышний
Трам там, тратам, не помню дальше я,
а только помню "третий лишний".

 

Ну а дальше сам понимаешь

 

— А под мосточком катится вода.

 

Даже сквозь телефонное пространство я увидел, как отвисла его челюсть, а волны эфира затряслись в унисон с его губами. И гудки, гудки...

 

А потом среди ночи снова звонок:

 

— Признавайся, читал я тебе эти стихи?

 

— Может и читал. Я же говорю: не помню, откуда взял.

 

Снова гудки. И так несколько дней подряд, пока я не выдержал и не успокоил его:

 

— Да ты не переживай старик. Ты же как соловей — поешь и поешь, и ничего при этом вокруг себя ни видишь и не слышишь. Читал ты мне эти стихи и мне, и у нас в издательстве.

 

— Ну блин, — выругался он. — Я тебя также наколю. За мной не заржавеет.

 

3. Вот чего не могу терпеть, так это разговаривать с писателями, как, впрочем, и вообще с людьми, на заранее заданные темы. Ей богу, как дети малые. Несут всякую чушь к месту и не к месту. Ну чего проще, кажется, рассказать поэту о том, как он пишет стихи. Так нет начинают ерундить под полную завязку, ломаться как барышня. Ешкин котяра!

 

— Ну как я пишут, — выискался тоже мне поэт, Леня Мерзликин. — А бог его знает, как я пишу. Беру и пишу, вот и все. Стихи сами собой выливаются, как любовь. Есть желание, и из тебя так и лезет всякая рифмованная чушь. А нет, так лучше купить чаток и остограммиться. Хотя открыл чаток: пей до конца, тут на 100 граммах никак не остановишься. А еще лучше не выпивать, а заняться по хозяйству: дел здесь всегда выше крыши, и все время все не сделанные.

 

— Ты от темы-то не отвлекайся.

 

— Так вот я и говорю: стихи или идут или не идут. Если не идут, лучше не браться. Это по молодости да глупости начитался всяких ни дня без строчки и марал бумагу. Рвал, зачеркивал, психовал. А теперь пишу только когда ей настрой.

 

— Но с чего-то ты ведь начинаешь,

 

— Обязательно с начала. Если возьмешься с конца, толку не будет. Это как опытный поэт тебе говорю.

 

Я вздохнул: интервью явно летело под откос.

 

— Вот только, — задумчиво сказал Леня, — сначала я записываю стихотворение прозой, а потом уже начинаю... начинаю...

 

— Разрабатывать его в стиховой форме, — подсказал я.

 

— Ну вроде того. Раньше когда был помоложе, все делал в голове, а теперь, если сначала не запишу о чем писать, забуду. Да и к стихам стал строже оноситься, а то раньше всякой дряни было понамешано, без плана и смысла. Начнешь писать об одном, а тут в голову прилетела неожиданная рифма и повело в сторону.

 

— Ну допустим, с композицией ясно. А рифмы, метафоры, сравнения?

 

— Над этим никогда не заморачиваюсь: сами приходят в голову.

 

— Мне почему-то вот не приходях.

 

— Это потому что у тебя голова не поэтическая. А еще ведь есть и опыт. Когда постоянно пишешь стихи, все это у тебя крутится в голове, а в нужный момент раз и подскочило.

 

— То есть специально ты стиховым инструментарием не занимаешься?

 

— Нет. Ни напильников, ни ножовки, ни кусачек для этого дела нет. Даже штангенциркуля. Специально к стихотворению и даже к поэме ничего не заготавливаю. Но вот ты спрашивал, чем я занимаюсь, когда нет вдохновения.

 

Я промолчал, хотя и не помню, чтобы задавал такой вопрос.

 

— Читаю стихи. И обязательно отмечаю интересные эти самые рифмы или метафоры. Иногда они приходят в голову просто так, ни к какому стихотворению, а сами по себе. Раньше я не придавал этому значения, а теперь вот записываю и время от времени, особенно когда по ночам с перепою или недопою или вообще долгому не пою перечитываю записи.

 

На том мы и порешили наше интервью.

 

4. Леня Мерзликин, как старый барбос волосами, оброс анекдотами, загримированными под случаи из жизни. Больше всего они касались его страсти к спиртному. Любил он выпить, любил, что греха таить. И частенько попадал в вытрезвитель. Даже стихи как-то написал об этом:

 

Только выберусь из дома,
Окликают позади.
Вся милиция знакома:
— Посиди да посиди!

 

— Посидел бы! — говорю я, --
Засижусь, того гляди.
Но они ведут, воркуя:
— Посиди да посиди!

 

А в вытрезвителе начинал бить себя в грудь, говорить, что он поэт, а не какая-то пьянь. В общем потешал как умел (а умел он это делать неплохо, с выдумкой и артистизмом) и таких же бедолаг, как он сам, и дежурных по участку. Пока однажды первый секретарь крайкома, до которого каким-то образом долетела весточка обо всех этих художествах, не вызвал к себе начальника КрайУВД:

 

— У нас, что в крае много поэтов и мало пьяниц? Что вы там с Мерзликиным за цирк каждый раз устраиваете? — можно подумать, начальник УВД концертировал на пару с Леонидом Семеновичем.

 

— Мы э!.. Мы, значит.. Мы это, того...

 

— Вы не того. Понимаешь, — грозное постукивание по столу (а первый секретарь говорил так тихо и постукивал слегка, но все начальники в крае этого стука боялись как грома небесного), — Вы! Не! То! Го!

 

После этого Мерзликин уже не попадал в трезвяк: его сразу же на милицейском бобике доставляли до дому.

 

Много еще таких анекдотов ходило про Мерзликина.

 

5. — Ты вот спрашивал, как я пишу стихи, — едва войдя в редакцию, начал Леня. — Типа интервью. Ты его уже написал?

 

— А ты что не читал? Наша алтайская сучка (так между собой мы называем "Алтайскую правду") его уже напечатала, аж на прошлой неделе.

 

— Жаль. Я вот тут что-то подумал. И понял, что все-таки стихотворение начинается с идеи.

 

— С замысла, — поправил я.

 

— Не совсем. С идеи — будет вернее. Но это не простая идея, вроде "нынешнее поколение будет жить при коммунизме", а...

 

— Сложная.

 

— Нет простая, даже еще проще, чем про коммунизм, ибо она не только в паре слов, но и в чем-то обязательно таком, что можно если не пощупать руками, так увидеть своими зыркалами.

 

— Понял. Так навзываемый мыслеобраз.

 

— Кто, кто?

 

— Что, что? Ну мыслеобраз. Это как бы соединение мысли, выраженной в абстрактной форме с каким нибудь чувственным образом.

 

— А конкретнее? — Леня был не то что недогадлив, но страсть не любил всяких терминов и словесной эквилибристики. И часто прикидавлся этаким деревенским простаком: "Мы скопские, мы вас по ученому не понимает".

 

— Ну вот допустим "На севере диком стоит одиноко". Скорее всего у Лермонтова была абстрактная идея, написать про одиночество. Он всю дорогу только про одиночество и писал. Но ведь просто так про одиночество не напишешь: тут зацепиться не за что. Поэтому нужно чтобы с мыслью был связан какой-нибудь конкретный образ, в данном случае сосна на скале, в другом парус в тумане моря голубом, в третьем выход одного на дорогу в темное время суток, в четвертом одинокая гробница, которая "вниманье путника манит", в пятом...

 

— Ладно не увлекайся, вижу что подкован по этому вопросу на все четыре. А пятый уже лишний.

 

— Опять же сосна сама по себе никакой идеи не несет: ну растет себе и растет на скале, есть у человека не просит. А вот именно соединение этого конкретного предмета с мыслью об одиночестве и рождает художественный образ, то есть мыслеобраз.

 

— Хм... похоже что так. И то что одна и та же идея у одного связана с одним предметом, у другого с другим, в этом и сказывается особенность поэта. А еще, — добавил он после некоторого раздумья, — не только одна идея может связываться с разными обличьями, но и один и тот же предмет с разными идеями.

 

— Не совсем понял.

 

— Ну вот, допустим, у Лермонтова белеет одинокий парус, а под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а ему все неймется, он все просит на свою задницу бури. Тут идея мятежности, томления духа. А у американской поэтессы белее тот же парус и та же лазурь и тот же луч солнца золотой, но бури парус не просит, а наоборот рад всему этому и отдается голубому морю, а то его ласкает и ласкает, потом раз! и грянет бурей, и кирдык парусу. И здесь уже парус связан с идеет заманухи.

 

— Соблазнения то есть.

 

— Вот именно. Как неразумная баба слушает, слушает мужика, балдеет, а он возьмет от нее что надо, да и кинет.

 

6. Татьяна Старцева, товаровед из 5-го магазина, хорошая женщина, умная, спокойная, рассказала мне сегодня хохму. Несколько лет назад к ней повадился в магазин Мерзликин. Зайдет и якобы смотрит на книжную полку. Потом молча выходит. Он тогда выпустил свою первую книгу стихов, и ее экземпляры, дабы книжная полка не выглядела пустой, занимали всю ее ширину.

 

Так продолжалось несколько месяцев. Экспозицию сменили. Леня подходит к ней — тогда она еще работала продавцом — и так типа небрежно спрашивает:

 

— А что Мерзликина уже всего продали?

 

— Пойдемте, Леонид Семенович, я вам покажу (его инкогнито лопнуло).

 

Она отвела его в подвал, где в несколько стопок было навалены экземпляры его книги. А Леня? Он ведь не умеет держать удар. Одним словом поэт. Челюсть отвисла, губы задрожали, промямлил что-то нечленораздельное — и вон.

 

— Я уж пожалела, что так его...

 

Леня и по сих пор болезненно воспринимает свой неуспех у читателей. А зря. Любители поэзии — это особая каста. И кто пишет стихи, тому на популярность рассчитывать не приходится. Разве что бренькать, как Высоцкий, свои стихи на гитаре. Любой поэт должен взять за девиз "Для немногих". А значит для всех. И для народа. Только к народу стихи идут не прямиком, а через подражателей, комментаторов, перепевателей. Сколько людей читало Пушкина? А сколько Бенедиктова? Но Бенедиктов косил под Пушкина, и через него (а также и других компиляторов) к Пушкину пришла слава. А не наоборот.

 

7. Однажды знаменитый римский композитор Россини из-за конной пробки в центре Лондона опоздал на встречу к королю, с которым они по-приятельски музицировали, и тут же начал оправдываться.

 

— Не надо, — остановил его король. — Мы с вами занимаемся музыкой, а здесь вы король.

 

Вот и попробуй скажи это нашим русским начальником. Они привыкли, что это они всегда и везде самые главные. Первый секретарь Алтайского крайкома, тогда еще Георгиев, время от времени приезжал в нашу писательскую краевую организацию. Все ее члены как штык должны были присутствовать на этих посиделках, где главный краевой начальник "проводил с ними беседу": по несколько часов морочил голову монологами о надоях-пудоях и процентах выполнения годовых показателей. И всему этому нужно было свидетельствовать заинтересованность, внимать благоговейно.

 

Однажды

 

"в самый разгар такой встречи сидевший где-то в последнем ряду 'король алтайских поэтов' Мерзликин встал и этак не спеша, с выражением равнодушия и какой-то даже отрешенности на лице направился к двери. Георгиев, глядя на него, умолкает. И чуть позже, когда Мерзликин вышел, осторожно прикрыв за собой дверь — при этом по рядам заиндевевших мозгов прокатился еле заметный хмык — Георгиев обернувшись к председателю Союза, спрашивает тихо, но так, чтобы слышали все:

 

— Это еще кто?

 

— Поэт Леонид Мерзликин.

 

Георгиев заметно помрачнел (как же его, его секретаря крайкома прервали) веско, как это привыкли делать начальники, отчеканил:

 

— Это что у вас всегда так? Запомните, мы вас можем поднять, но, если надо, и опустить можем". (Из воспоминаний Кудинова).

 

И действительно, опустил он Мерзликина, так опустил. Его тогда выгнали из Союза писателей. Спасибо лидер соседнего региона, небезызвестный Егор Лигачев, приютил Леонида Семеновича у себя. Досталось и писательской организации. В течение трех лет никто из них даже и заикнуться не смел о квартире, да и гонорары порезали весьма существенно. Этот случай, между прочим, старожилы алтайской литературы до сих пор ставят на вид Мерзликину: "То же мне поэт. Никакого чувства ответственности. Подвел своих же товарищей".

 

В спасении Мерзликина от "гильотины", как он выражался сам, участвовал и Кудинов, о чем чистосердечно признался в своих мемуарах (этот эпизод, правда, ходит только по доверенным рукам).

 

"Положение Мерзликина в то время, по правде сказать, было незавидным. Обложили его натурально и, как водится, со всех сторон, и судьба его (не как поэта — талант у него никто не отнимет, а как члена Союза писателей) висела на волоске. Слишком много накопилось "компромата" — да и он сам его щедро и безоглядно поставлял. Сигналы поступали и в письменном, и в устном виде — то он, поэт Леонид Мерзликин, явится на встречу с читателями слишком веселым и вместо того, чтобы читать стихи, начинает показывать, как он умеет шевелить ушами (а умел он это делать мастерски, а еще мог пропердеть "Дунайские волны"), то и вовсе не явится, когда его ждут...

 

И вот вызывает меня к себе Невский.

 

— Ну что вы собираетесь делать с Мерзликиным? Опять он куролесит. Сколько можно?

 

— А что случилось, Александр Николаевич?..

 

— Это я у тебя должен спросить: до каких пор вы будете с ним нянчиться? — рассердился Невский. И как бы подвел черту. — Думаю, хватит. У нас краевая писательская организация, а не детсад.. Исключайте Мерзликина из Союза писателей.

 

— Но, Александр Николаевич…

 

— Исключайте. А не сделаете это вы, мы по своей линии это сделаем — и гораздо быстрее. Слышал, что Александр Васильевич сказал? Мы вас можем поднять, поддержать, когда надо, но если человек не понимает, чего от него хотят... Мерзликина исключайте.

 

И стало ясно, слова эти нешуточные — и угроза не пустая. Дело приобретало серьезный оборот. Я попросил Невского дать нам дня два-три на раздумье, он усмехнулся:

 

— Думайте. Но иного решения не будет.

 

В тот же день я позвонил Колыхалову, главе томских писателей.

 

— Слушай, — говорю, — внимательно. Дело очень серьезное. Ты Леонида Мерзликина знаешь?

 

— Лично незнаком. Но как поэта, конечно, знаю. А что?

 

— Спасать его надо, — говорю. — И ты это можешь сделать, — и я ему коротко изложил ситуацию. Он выслушал и, почти не задумываясь, даже весело и с каким-то вызовом пообещал:

 

— Спасем. Пусть приезжает. (NB "Пусть в жопе сидит Георгиев, а то размахался, — позже передавал свой ответ Полыхалов: он знал, как рад был досадить нашему первому Лигачев")

 

Так вот и вышли мы из трудного положения. Дня через три я позвонил Невскому и сказал, что Мерзликин уехал в Томск. Он это воспринял как должное: "Ну и хорошо, если уехал. Баба с воза.."

 

8. — А еще, — с места в карьер продолжил наш разговор о том, как пишутся стихи, Леня Мерзликин, — очень важен не только план или главаня метафора стихотворения.

 

— Какая такая метафора?

 

— Ну твой мыслеообраз. Важны еще первые слова. Был я однажды на базаре...

 

— Только однажды?

 

— Да был-то сотни раз. Но только однажды что-то слушал как зазывают, и пришла мне в голову идея, что мы ведь поэты так же торгуем своими словами, так же зазываем, расхваливаем свой товар перед читателями, а больше перед критиками и бестолковыми редакторами, вроде... не будем показывать пальцем.

 

— Спасибо за комплимент.

 

— Вот тебе и мыслеобраз. Я даже это отметил про себя, хорошо бы написать стихотворение на эту тему, но как то не сложилось, я и думать бросил.

 

А тут вдруг слышу

 

Я котят отдаю, я котят отдаю

 

и у меня сразу же как что-то замкнуло

 

Я котят продаю, я котят продаю
Траля-лям, тралялам за так отдаю

 

И буквально тут же не сходя с места записал

 

Я стихи продаю!
Я стихи продаю!
А красивым девчатам
За так отдаю!

 

Красота ваша - раз!
Ваша молодость - два!
Апельсиновой коркою
Пахнут слова.

 

Я стихи продаю!

 

— Помню, помню. Отличые стихи. Только, кажется, там у тебя было немного подлиннее.

 

Леня только досадливо махнул рукой:

 

— А это я потом приляпал, чтобы было больше строчек и только испортил два стихотворения.

 

— Почему два?

 

— Ну это и другое, я там про свое старение еще хотел повякать.

 

А весною капель:
Тюки-тюк, тюки-тюк!
Не вытягивай шею,
Облезлый индюк!

 

И не прячут девчата
Улыбку свою.

 

И Леня скорчил гримасу, как бы девчата передразнивали его

 

Я стихи продаю!
Я стихи продаю!

 

Но оно к мыслеобразу торговли стихами совсем никакого отношения не имеет. А все из-за денег. Хорошо бы писать стихи не ради гонорара, чтобы нагонять строчки, и даже не ради славы. А просто так. Ради самих стихов.

 

9. Следует дополнить рассказ Кудинова собственными наблюдениями. Мерзликин как-то рассказывал, как он выступал в Змеиногорском районе. На встрече было все районное начальство, колхозники, горожане, курортники. Зал битком. "И понимаешь, говорил Мерзликин, на меня нашло вдохновение. Я им читал старые стихи и новые, отрывки из "Млечного пути" (поэма о молоке, любимое детище Мерзликина):

 

А Млечный Путь лежал плашмя,
Туманом огненным дымя,
И по туману, по пыли
Коровы с выпаса брели,

 

Чтоб их в пригоне, у перил
Хозяин на ночь подоил
И молока, нагнув чело,
Налил в тарелки — НЛО.

 

И захотелось мне глотнуть
Из той посудины чуть-чуть.
Я даже руку протянул
И вверх ладошкой повернул.

 

Но мир безмолвный до тоски
Сдавил мне горло и виски...
А мне бы только полглотка,
Но нет на небе молока...

 

А они слушали, понимаешь, слушали и хлопали, хлопали. Да не так из вежливости. А я видел, им нравится, понимаешь нравится.

 

И вот после концерта берут меня под белые рученьки и в "Ниву". Выезжаем на природу, а там уже шашлыки, райкомовские бляди, коньяки да водка, и не какая-нибудь магазинная, а наши родная змеиногорская с водой из главного источника.

 

— Ну а теперь читай стихи?

 

— Какие еще стихи? Я только что читал, самые лучшие.

 

— Э-э. Нам те, другие. Про то се, — показал рукой на блядей. — Сам понимашь.

 

Ну я и взорвался. А на меня телега, что вел себя разнузданно, хамил начальству. А им — надо думать, когда он выступал в зале, — нравилось, понимаешь, нравилось.

 

Очень болезненно переживал Мерзликин, когда его как поэта, унижали.

 

10. Развеселились в компании поэтов и писателей. Как всегда хвалились своими подвигами по части выпитого или по бабам, с уважением отзывались о чужих деяниях по этой части.

 

Пытался веселиться с нами и Мерзликин. Да все как-то в тон не попадал.

 

— Эх, какое же мы дурачье, — вдруг сказал он. — Разводят нас как лохов. Честят по партийной линии за пьянку, да за баб, а ведь по сути поощряют к этому. Ну кого хоть раз всерьез наказали именно за пьянку? Так попугать, постращать. Пусть уж поэты пьянствуют да блядствуют, чем будут думать свои мысли, а потом писать их.

 

И прочитал:

 

За святую поэзии муку
Я готов и на плаху шагнуть.
Отрубите мне правую руку --
Я и левой смогу что-нибудь!

 

А не будет обеих — зубами!
И не хуже, чем некто рукой.
Отпишусь, отзвучу перед вами
И на вечный отправлюсь покой.

 

Улыбаетесь: — Славная резвость!
Отвечаю: — Не резвость, друзья,
А моя запоздалая трезвость
И последняя воля моя!

 

Вот и нужно для этого дела,
Чтоб была на плечах голова,
Чтоб она по утрам не болела,
А держалась светла и трезва.

 

Мы понимающе закивали головами: все знали, что у Леньки, а скорее Леонида Мерзлика, нашего лучшего алтайского поэта, обнаружили вроде рака.