Современная всемирная литература

Все его тощее тело извивалось от нетерпения. В каждом отрывочном движении, непроизвольном топтании на месте выражалось желание действовать. Жилистое лицо, покрытое глубокими морщинами, едва удерживало рвущиеся наружу эмоции. Мужчина походил на живую мумию, вот-вот готовую рассыпаться в прах. Косматые черные волосы, будто извивающаяся веревка столетней давности, много дней не знающие расчески и руки парикмахера, раскачивались в такт не знающему покоя телу, открывали на суд людской впалые и, в то же время, горящие рыжеватым огнем, глаза. Желающих заглянуть в лицо мужчины находилось немного. Ужас пробирался в души испытывающих на себе этот пронзительный взгляд, способный мистическим образом испепелить осмеливающегося изучать их достаточно долго. Ко всему прочему прилагался огромный шрам через все лицо: пройдя поперек сильно сжатых губ, ему удалось оставить на них извечную усмешку. Казалось, человек презирает всех и всегда, смеется злорадно и беззвучно, выражает снисходительность, а потому и вселяет страх одним своим существованием. Словно дополняя картину, неугомонная и безжалостная судьба довершила портрет расплюснутым, несколько раз переломанным и неправильно сросшимся носом. Огромные ноздри, широко распускаясь, выбрасывали толстые струи воздуха, наполняли помещение особым звуком, похожим на свист.

Человек приплясывал на месте, скользил оценивающим взором по прихожанам, искал чьи-то глаза, выбирал жертву. Но не было тех, кто смог устоять под тяжестью свирепого взгляда и не отвести свой собственный в сторону. Он искал дальше. Больше всех мужчину интересовал отец Никита. Их глаза пересекались гораздо чаще, чем у всех остальных, а потому священнослужитель вынужден был постоянно подавлять в себе щекочущее внутренности чувство, необъяснимо отталкивающее и одновременно запрещающее отвернуть голову. Батюшка смотрел в пропасть, и она его, как и положено, затягивала.

И вместе с тем мужчина лучше и правильнее остальных вторил его голосу в происходящем песнопении. Звонкий голос прихожанина сливался с его собственным, мелодично ударяясь о стены храма, касаясь каждой иконы, взмывая в высь недосягаемых сводов под самые купола.

— Воскресе́ние Твое́, Христе́ Спа́се, а́нгели пою́т на небесе́х, и нас на земли́ сподо́би чи́стым се́рдцем Тебе́ сла́вити, — затянул в очередной раз отец Никита и почувствовал, как вздрогнуло тело под праздничными одежами.

Виной струящегося по спине пота являлся все тот же человек и его кристально чистый голос. Через полчаса праздничной службы священнослужитель уже не сомневался в намерениях незнакомца: он пришел за ним. Незнание причин столь пристального внимания повергало батюшку в трепет. Никите невероятными усилиями воли удавалось скрывать пронзающие его насквозь чувства, приписывать возникающие волнения надвигающемуся празднеству. Знание незнакомца слов в богослужении наталкивало на определенные мысли. И то, с каким неистовством мужчина выливал из себя молитвы, полностью отдаваясь обряду, говорило о его набожности, возможно, даже чрезмерном фанатизме, не имеющем предела.

«Впрочем, может, монах», — мелькнула спасительная мысль у отца Никиты в паузах между строк, которые читались теперь полностью автоматически как зазубренные стихи, без смысла и понимания.

Найдя утешение в новом внушении, священнослужитель смело посмотрел на человека, и бессознательная жуть снова оттолкнула от изуродованного лица. Глаза незнакомца вспыхнули огнем и тут же угасли под следующими куплетами божественной песни.

— Слава, и ныне: Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем. Рцем, братие, и ненавидящим нас, простим вся Воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.

Последние слова слетели с уст священника, округу озарил колокольный звон, оповещающий о начале праздника.

Затем последовало именно то, чего опасался батюшка: незнакомец направился прямо к нему, бесцеремонно расталкивая людей, попадающихся на пути.

— Батюшка, — прозвучал его тихий, почти женский голос, что совершенно не вязалось с грозной натурой, а потому и превращало ситуацию в нечто комичное.

— Да, сын мой, — полностью удовлетворенный вскрывшимся обстоятельством, отец Никита замедлил шаг, более не спеша удаляться с глаз прихожан, а вернее, одного из них.

— Мне нужно с Вами переговорить.

— Видите ли, сын мой, сейчас празднества и у меня совершенно нет времени.

— Но это чрезвычайно важно! — настаивал незнакомец.

Обманутый голосом, Никита позабыл о внешности мужчины, дерзко взглянул на него. Жуткий портрет разрушений, постигший незнакомое лицо, опять-таки заставил пережить мистический страх. Зрачки вспыхивали и гасли, словно в адский затлевающий огонь временами подливали масло.

— Батюшка, куда за здравие? — прошамкала беззубая старуха с сальной свечой в руках.

Молча указав на канунный стол, священнослужитель вынужден был дать согласие на разговор.

— Слушаю тебя, сын мой, — начал Никита как можно спокойнее, пытаясь придать голосу жесткости и даже грубости. Ему всегда думалось, что благодаря этому он сам делается более внушительным: несмотря на массивность своей фигуры, голос имел финальную силу.

— Я, батюшка, Самсон, — и снова писк в голосе вводил в заблуждение, заставляя позабыть о физическом уродстве, а главное, взгляде незнакомца.

— Слушаю тебя, Самсоний, сын мой, — сложил массивные руки на груди, изображая полное внимание и интерес.

— Скажите, батюшка, не грешно ли трудиться в день святой Пасхи?

— Истинно так, сын мой. Птица гнезда не вьет…

— Но как же быть? — спросил человек и задумчиво почесал шрам на лице. — Ведь у меня рабочий день!

Священнослужитель проследил статного человека в дорогом костюме, подходящего к коробке с пожертвованиями. Мужчина медленно протянул крупную банкноту в коробку, его глаза встретились с батюшкой. В знак приветствия они раскланялись едва уловимыми движениями голов.

— Быть-то как? — вернул Самсон его внимание.

— Леность большой грех, сын мой. Ты, я вижу, истинно веруешь! Где соизволил трудиться в своем земном бытие? — хотел было посмотреть на человека, но вспомнив о его уродстве, передумал, отдав предпочтение прихожанам, суетящимся у коробки. И так увлекся этим процессом, что упустил мимо себя ответ.

— Ты вот, что мне поведай… Неуж-то только сейчас над этим вопросом задумался? — в конце концов, не имело значения какой профессии перед ним человек. А выказать невнимание и переспросить — значит унизить.

— Нет, конечно. Но раньше как-то удавалось подмениться или еще что, а сейчас, ни в какую с начальством не сговориться. Так как же быть?

-Разумею твою печаль, сын мой, — поняв, что от него не отстанут, бросил однообразных прихожан, начал действительно слушать и выключил шаблонный набор фраз. Ответ не шел в голову.

— Сын мой, — все так же трубно продолжил Никита, уже начиная сердиться, не находя правильных слов, — трудись с чистой совестью. Грешно дома, когда у тебя есть выбор…

— Выбор у меня есть и сейчас, — перебил не терпеливый Самсон, — тем более, ни в одном писании я не встречал разделений... Нигде не сказано, что одно — можно, а другое — нет. Разве законы Божие ограничиваются специальным местом их соблюдения?

Отец Никита вновь нечаянно уперся глазами в прихожан. Его завораживала происходящая процессия, состоящая в основном из пожилых людей. Встречались и молодые, но, как правило, убогие, с отклонениями и недугами. Как первые, так и последние, роняя головы, пошаркивали ступнями вдоль икон, кланялись, ставили свечи, шептали молитвы, наполняли храм непрерывным шуршанием.

— Ты, небось, не один такой? Что други твои говорят на этот счет?

— Много говорят, но вам лучше не знать. Да и стыдно мне произносить их слова в храме Божьем, — не зная как объясниться, принялся теребить потертый картуз.

— Не веруют?

— Да как сказать? Кто верует, кто нет, но и неверующие с почтением относятся к Богу. Дело-то не в Боге. Не в вере в святой дух…

— А в чем?

— Уже сказал. Язык не поворачивается выговорить. Врут все, — оценивающе осмотрел священника с ног до головы, — врут, наверное.

— Ты-то, Самсоний, человек подневольный. И ангелы тебя защитят. Трудись с открытым сердцем, — беседу пора было заканчивать: дверь притвора зазывающе распахнул сухопарый дьячок. Приход наполнился дурманящим ароматом обещанной трапезы.

— Простите, отец Никита, — склонил мужчина покорно голову, и в голос вплелось прежнее нетерпение и упрямство. — Ангелы, скорее, меня накажут. Они ведь воины Божие. Они честны и справедливы, но это не означает доброту и защиту.

— Справедливы. Ты прав. И твоей вины нет. Если кому и понести наказание, то заставляющему тебя трудиться в праздничную Пасху. Снова напомню, ты человек подневольный, — благосклонно положил руку ему на плечо. — Вспомни предков наших, не считающихся с прибылью, останавливающих всякую деятельность во имя великого празднества. Даже мирские власти, не желая идти вразрез со словом Божьим, поставили в календаре на сию дату выходной день. Не будет твоей вины…

— Но ведь соглашаясь с заблудшей душою и подчиняясь ее жажде наживы, я обрекаю человека на муки, на великий грех.

— Но и выбора-то нет!

— Можно уйти совсем.

— По миру пойти? — укоризненно покачал головою.

— Разве можно положить на одну чашу весов бедность в противовес спасения чьей-то души? Ведь правильное решение очевидно.

Неожиданно разразившийся перезвон на время остановил смутный разговор. Разлетавшийся звук был так же необычен, как и прихожанин с испещренным болью лицом. Где-то в глубине души отец Никита испытал неясные, тревожные чувства, вызванные словами наивными и, в тоже время, глубокими. Но его не учили, а он и не задумывался, как быть в сложившейся ситуации. Никто не спрашивал ответа на вопросы, которые не следует задавать.

— Батюшка, позвольте вас отвлечь, — к его избавлению подоспел тот самый человек в безукоризненно дорогом костюме.

— Христос Воскресе, Наум Ларионович, — принял батюшка его протянутые руки.

— Воистину Воскресе, отец Никита.

После взаимного христования Наум Ларионович повернулся к Самсону.

— Кудряшов! — начальствующий тон моментально вытеснил праздничную обстановку, потряс своею грубостью весь храм. — Ты на работу выходишь? Хватит выдумок! Ты всех уже достал. Все люди как люди… Строишь из себя.

Во время этих слов все трое успели покинуть полуопустевшую церковь — вышли во двор храма.

— Батюшка, позвольте презентовать вам от нашей фирмы и, конечно, от меня лично, скромный сюрприз, — слащаво восторженным шепотом обратился к отцу Никите, беря его под локоть и провожая к автомобильной стоянке. Там, блестя на солнце, красовался обещанный подарок.

— Благодарю Вас, сын мой. Вам сие не забудется, — плохо скрывая радость, влитую в раболепность голоса, батюшка пытался держать руки подальше от подношения. Не найдя чем их занять, принялся теребить огромный золотой крест на груди. Его размеры оказались довольно внушительны, несмотря на массивность груди владельца. — Буду молиться за Вас, сын мой!

— Да, да, батюшка, молитесь за нас грешных, — податливо склонил голову, ожидая благословения.

— Ну, так как же Кудряшов? — внезапно вспомнил Наум Ларионович о подчиненном, и то, что Самсон стоял все время рядом, взбесило начальника еще больше. — Ждать тебя?!

— Нет, — с горечью ответил мужчина, заглядывая в глаза спасаемого человека.

— Ну, тогда ты знаешь? — в голосе звучала угроза.

— Да знаю, — абсолютно спокойно ответил Самсон, поворачиваясь к ним спиной. — Знаю и другое: — бог не запрещает,… а птицы на Благовещенье гнезда не вьют.

— Приходи в храм Божий! — поучительно крикнул отец Никита, собираясь перекрестить спину уходящего человека, — и сбившуюся с пути душу нужно образумить.

— Икона у меня и дома есть. Моей заблудшей душе хватит. А вот, интересно, вы, батюшка, в Бога веруете или в храм тоже ходите только на работу?

Звон с часовен залил всю округу, содрогнул стекла в близлежащих домах, заставил поднять головы мимо проходящих людей.