Современная всемирная литература

Вообще-то, ковёр купили на пол. Но Нюся упёрлась: повесим на стену! Уж больно картинка красивая! Что-то там в лесу. То ли медведи, то ли лебеди…

— Вы совсем, что ли, очумели! — сказал Саня. — Там же ясно написано — «напольный»! А вы чего? Совсем, что ли, уже?

— Вот только тебя не спросили! — сразу же кинулась в атаку Нюся. — Тоже мне, какой правильный выискался!

— Напольный же, дура!

— Не дурей тебя-то! «Напольный»! А как обожрёшься, блевать на такую красоту будешь? «Напольный»! Сам ты напольный!

Дочь противно захихикала. Ещё одна дура растёт, подумал Саня, раздражаясь. Живу как в тылу врага, на оккупированной территории. Дай им волю — они и пиянину к потолку приколотят. Чтобы я пияниновые углы не сшибал. Поставили свою музыку у самой двери, а ему, Сане, чего теперь, по воздуху в собственной квартире летать?

 

Да, жизнь чего-то не заладилась. Может, она уже раньше разладилась, но до поры до времени это как-то не замечалось. А сейчас как будто прорвало — и из-за чего? Не из-за ковра же этого поганого! Саня вообще предлагал старый оставить, с собакой и деревьями вдалеке. У собаки была такая зверская морда, что её и облевать было не жалко. Но Нюся упёрлась: старьё, вытерлось всё, на помойку пора! Вот новый и купили. Лес какой-то. Птицы с клювами. Чья-то волосатая то ли морда, то ли ж… в кустах. Не ковёр, а сцена из фильма ужасов…

— Лучше бы фотообои купили, — сказал Саня примирительно. — На всю чтоб стену.

— Ага! — опять возразила Нюся (а ведь была когда-то покладистой женщиной. Во всём с ним, Саней, соглашалась. Что произошло, почему сейчас, чуть что — и сразу на дыбки?). — И чтобы ёлки во весь рост! Думай, чего говоришь-то, умник!

Дочь опять захихикала, и опять противно. Какая она была хорошенькая, когда была маленькая! Всё кашу овсяную кушала, с неё какала жидко, они с женой пугались и к доктору возили… Когда выросла? Зачем? Чтобы так вот над ним, отцом, унижающе хихикать?

— Я на этот ковёр спокойно смотреть не могу, — признался Саня. — Гадость какая! Мерзость!

— Ничего ты не понимаешь! Это же ретрО! — Нюся так и сказала, с ударением на «о». Грамотная! Три класса цэпэша! А ещё в институт по молодости хотела поступать, в педагогический! Вот таких педагогов нам сегодня только и не хватает! «РетрО»! «Накласть!»

 

Через полчаса после того, как ковёр был повешен, жена появилась из кухни.

— Саньк, жрать иди!

— Опять? — взвился он.

— Чего? — опешила Нюся.

— Жрать! Я, между прочим, не пёс, чтобы жрать! Я кушаю! Или уж если вам, мадам, это слово совершенно незнакомо, то ем! Но не жру!

— Да чего с тобой сегодня случилось-то? — тоже начала закипать Нюся. — То ковёр ему на стенке не понравился, то жра… есть идти его, видите ли, не так приглашают! Фон-барон какой выискался!

— Да, фон-барон! — Саня встал с дивана, упёр руки в боки. — Зато вы с дочерью какие баронессы! Совершенно!

— А нам и в рабоче-крестьянах не дует! — не осталась в долгу Нюся. — Ну, ты будешь жрать или нет?

— Нет! — рявкнул он — Жрите сами! Может, нажрётесь наконец и навеки!

Нюся потемнела глазами, неожиданно кисло сморщилась, всхлипнула и вернулась на кухню.

 

С чего весь этот раздрай начался, думал Саня и не находил ответа. Когда они перестали понимать друг друга? Ведь понимали же! Понимали — и вдруг что-то как будто перещёлкнуло, как будто сломался какой-то важный включатель-выключатель — и всё пошло наперкосяк. Что? Когда? Почему? И главное — зачем?

 

И он вдруг вспомнил! Было это прошлым летом, когда они все трое возвращались с «фазенды». Народу в автобусе было немного, Саня сел на свободное место, к окну, и сразу начал дремать, потому что наломался на грядках, но кондукторша — здоровенная разбитная деваха с железным зубом, сверкавшим (это он сразу заметил, когда они только вошли) словно надраенная бляха у служаки-старшины — орала названия остановок так громко, что какая уж тут дремота…

На «Сельхозтехнике» в автобус вошёл старичок. Даже не вошёл, а взобрался, потому что был удивительно маленького роста, и своим внешним видом напоминал этакого мультипликационного старичка-боровичка — маленький, худенький, лысенький, в смешных очёчках, но зато с великолепными пушистыми бакенбардами. Оказавшись в автобусе, он отдышался, потом достал из курточного кармана допотопный кошелёк на железной защёлке-застёжке и начал отсчитывать деньги, чтобы заплатить за билет. Отсчитывал он долго, постоянно сбивался со счёта, и кондукторша-деваха, в конце концов, не выдержала.

— Ну, скоро, что ли? — Она (это было видно по выражению её хищного лица) с самого появления старичка-боровичка начала испытывать к нему самые неприязненные чувства. — Нам, между прочим, ехать надо!

— Сейчас, сейчас… — суетливо затряс бакенбардами боровичок. — Трёх рублей не хватает… — прошептал-прошелестел он растерянно-удивлённо. — Я же всё вроде бы рассчитал — а видишь ты, какое дело…

— Ну вот! — непонятно чему обрадовалась кондукторша. — Вот так всегда! Как ездить — это мы сразу! А как уплочивать — не хватает! Ну?

— Что — «ну»? — окончательно растерялся старичок.

— Уплочивать будем или нет? — и деваха коршуном нависла над ним.

— Трёх рублей всего… — продолжил он свой наивный детский лепет (нашёл, перед кем лепетать!). — Как же так-то…

 

Саня поморщился, полез в карман.

— Ты чего? — сразу насторожилась Нюся.

— Три рубля…

— Ещё не хватало! — зашипела она. — За каждого платить! Какой богатей выискался! Убери сейчас же!

— Да, ладно, чего ты… — опешил он от такого её впервые проявившегося откровенного крохоборства. — Всего-то трояк! Какая сумма!

— Убери, я тебе сказала! — она вперилась ему в глаза, и Саня понял: не шутит. — Нам чего-то никто не подаёт, а ты раздухарился! Благодетель!

В нюсиных глазах он увидел самую настоящую, неподдельную даже не раздражение — ярость. Он не помнил случая, чтобы она на него ТАК смотрела. И главное, из-за чего? Из-за трёшки поганой, на которую сегодня всё равно ничего не купишь! Да что это она, в самом деле? Сдурела баба!

Он попробовал было возразить, тут же опять налетел-натолкнулся на этот яростный взгляд — и отступил: буркнул что-то примирительно-согласительное, убрал руку из кармана, отвернулся к окну…

 

За старика всё-таки кто-то заплатил, инцидент исчерпался, всё вроде бы разрешилось и они уже спокойно доехали до города, с пересадки — домой, а у Сани после этой отвратительно будничной автобусной сцены где-то глубоко внутри, где-то в душе опустился противным тянущим осадком какой-то мокрый песок. Он теперь старался не встречаться с женой взглядом и вообще чувствовал себя виноватым потому, что не он, а кто-то другой дал тому смешному и несчастному старичку-боровичку те смешные и несчастные три рубля…

 

На кухне демонстративно громко застучали посудой и ложками. Норов свой дурацкий показывают, подумал Саня. Понимают, что я рявкать не умею, вот и пользуются. А надо бы рявкнуть-то, надо! Может, даже и разбить чего. Вот, например, этот торшер дурацкий. «РетрО»…

Он подошёл к окну, уставился невидящим взглядом на улицу. На улице было пасмурно и вообще противно. Нет, не зря Толстой из семьи ушёл, подумал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Достали его эти софьи андревны… Хотя у кого лучше-то? Все так живут. Кто лучше, кто хуже — а всё равно все. Ничего. Проживём как-нибудь… За пивом, что ли, сходить?

Или уж сразу за водкой?