Современная всемирная литература

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перед Вами книга врача-психиатра B.C. Пшизова, отражающая события конца 1960-х, начала 70-х годов, происходивших в стенах мрачного тюремного здания на Арсенальной ул., дом 9 в Ленинграде, недалеко от Финляндского вокзала, широко известной следственной тюрьмы «Крестов» и напротив громадного военного завода «Арсенал».

Это учреждение — психиатрическая больница специального типа МВД СССР (в прошлом «тюремная», в настоящее время «со строгим наблюдением»). С момента своего открытия в 1949 г. в ней осуществлялось принудительное лечение «особо опасных» психически больных, признанных невменяемыми. С 1989 г. это заведение выведено из под опеки Министерства Внутренних Дел и передано Министерству Здравоохранения

К 1976 г., когда заканчиваются описанные в книге события, в больнице побывало около 5000 чел. Одних здесь лечили «биологическими» методами, других «стенами» и «словом», но всех — принудительно. Только небольшое число пациентов оставили потомкам описание своих — мытарств в этих стенах. Опубликованы дневники генерала П.Г. Григоренко, воспоминания писателя В.К. Буковского, литератора Ю.А. Айхенвальда.

Об этом застенке что-то можно узнать, отыскав в бывших «спецхранах» когда-то секретные научные труды врачей этого учреждения, в том числе кандидатскую диссертацию автора этой книги: «Реактивные состояния», защищенную в 1972г. В научных работах авторы обычно избегают мрачную тему: «Лечение инакомыслия, лечение антисоветских, контрреволюционных взглядов». Обычно говорится о воздействии на «бредовые» («параноидные» и пр.) идеи или «галлюцинаторные», переживания. За наукообразностью скрывается сущность тюремной психиатрии «эпохи» социализма, предназначавшейся «выковать» человека, готового к строительству коммунизма. Из имеющихся «научных» трудов» можно только очень приблизительно, схематично понять то, что происходило на самом деле. Невозможно узнать, о чем думали представители «начальствующего состава», т.е. врачи больницы.

До последнего времени нельзя было и мечтать об издании такой откровенной книги. Даже единичные случаи несогласия с официальной психиатрией раньше заканчивались трагично. Так, 7 лет пробыл в заключении и 5 лет в ссылке психиатр С.Ф. Глузман, пытавшийся опровергнуть диагноз, поставленный в Центральном институте судебной психиатрии им. В.П. Сербского генералу П.Г. Григоренко. В тюрьмы попадали и другие «инакомыслящие» психиатры.

По всей вероятности и сейчас многие «генералы» от психиатрии выскажутся негативно об этом повествовании. До сих пор они считают, что справедливо было годами «держать» в условиях изоляции инакомыслящих, в случае малейшего неповиновения их надо «положить в сон» по выражению прежнего начальника больницы, полковника П.В. Блинова или лечить с помощью зонда, как рекомендовал ординатор, а потом начальник учреждения МВД, подполковник В.Д. Стяжкин.

Несчастных инакомыслящих в этой больнице побывало около 2000 человек. По существующим сейчас представлениям ни один из них не должен был ни одного дня находиться в этих стенах. Конечно, среди «антисоветчиков» были и больные люди (их мало). Они могли лечиться в психиатрических больницах Министерства Здравоохранения по месту жительства, но их не должны были арестовывать и содержать вместе с лицами, совершившими тяжкие уголовные правонарушения. Да и лечение в обычных больницах было бы во много раз менее продолжительными, более щадящим. Только с 1989 г. в психиатрические больницы специального типа перестали поступать инакомыслящие. Это еще раз подтверждает, что прежняя практика судебных психиатров, выполнявших правительственный заказ, была антинаучной и преступной.

В книге приводятся подлинные фамилии и имена «персонажей», а также их портреты-шаржи. По своей сути это не художественное произведение, а документальное. Все описанное действительно происходило в этой больнице. Автор (себя он называет Волиным) вел дневник, поэтому события прошлого описаны как настоящие. Вместе с ним я был свидетелем всего описанного, мы переживали за судьбу больных, пытались не калечить, не лечить «диссидентов», боролись за их скорейшую выписку. Нас можно упрекнуть в том, что мы открыто, например, на Красной или Дворцовой площадях не были среди тех, кто пытался с плакатами в руках протестовать против действий властей. Но тогда возможно и не было бы этой книги, потому что в тюрьмах, лагерях и спец. больницах умели «лечить» от инакомыслия. Уйдя из больницы по собственному желанию в 1976 г., автор тем самым выразил негласный протест существующим порядкам и, возможно, избежал трагедии, происшедшей позже с врачом В.М. Климовым, который за распространение «самиздата» в 1980 г. был уволен из больницы и МВД, а в дальнейшем повесился.

В повествовании В.С. Пшизова почти дословно приведены слова врачей, профессоров, больных. Только иногда смягчены некоторые ситуации или устранены «крепкие» словца, а в карикатурах врача В.С. Дерягина убраны бутылки водки, обнаженные женщины, вышки и колючая проволока, Хочется пожелать автору успехов на литературном поприще. Пусть «живыми» останутся горькие воспоминания о годах, проведенных в стенах одного из учреждений бывшего ГУЛАГа.

Психиатр В.А. Постников СПб. 1995 г.

ВСЕМИРНАЯ СЛАВА

— Куда ты денешься, если закроют Бастилию...? А? Пойдешь в город?! 40 больных в день, и инфаркт в 50 лет... И баста, Вася! — Владимир Ефимович кривит губы и поправляет свой чапаевский чуб, изрядно поредевший к 43 годам.

Его спутник высок, длиннолиц. В противоположность Владимиру Ефимовичу, который чуть косолап, этот раскидывает при ходьбе длинные ступни наружу, так что по влажному асфальту улицы Арсенальной каждый из них вышагивает елочкой. Длиннолицый пытается возражать:

— А государственные интересы? Куда же они антисоветчиков денут...? В конце концов...

Владимир Ефимович перебивает нетерпеливо:

— Времена меняются. Через эти государственные интересы ты всему миру стал известен... Где-нибудь в ЦРУ и портретик твой имеется, и дело номер...

— Брось ты..: Таких, как я знаешь сколько, и на каждого дело заводить. Плевать американцам и на нас, и на наших сумасшедших. Шумят в Европе, да и то любители. Профессиональные политики помалкивают.

— Э-э-э, нет! Шалишь, Вася! Ты лечащий врач! Ну!? Ты лечащий врач? Вот то-то. Клинов с Янсковым всегда отвертятся: мы администраторы — и точка! А с тебя спросят: врач-эсэсовец Вячеслав Александрович Волин истязал политических заключенных Файнберга или Борисова, вводил им в организм вредные препараты... Теперь изволь держать ответ! А?! Вася! Что приумолк? Ха-ха-ха! — Владимир Ефимович громко смеется, щуря свои сибирские глаза, так что к множеству морщин вокруг них прибавляется еще одна — глазная щель.

Волин не сдается:

— Это вздор! всему миру известно, врачи-инквизиторы — это Клинов и Янсков, во всяком случае, так их в Амнести Интернейшенел окрестили... А мы... нас слишком много, чтобы о нас знали. И потом, каждый себя подстраховывал: если Клинов приказывал поместить Файнберга в одиночку и не давать ему книг, бумаги и карандашей, в истории так и писали: по распоряжению начальника больницы — не давать, не пускать, не выводить. Все так и делали, хотя Клин всегда говорил: распоряжение пишите от своего имени.

— Старая уловка, Вася! Все это в истории бывало. Подстраховывался, но делал. Ты же эсэсовец! Врач Волин Вячеслав Александрович — гестаповец. Не вертись! Говори! Ну?!

— А ты? — спрашивает Волин.

— Что я, что я?.. У нас во втором отделении политических нет. Да с меня и спросить не успеют, пока дело до мирового суда дойдет. Я — старый клиницист, а вот ты на 10 лет моложе меня и успел к политическим репрессиям приобщиться.

Волин настаивает:

— А если бы у вас были антисоветчики, что бы ты делал?»

— Если б, да кабы... Их у нас не было — и все. Я чист! А ты ответишь.

— Я тоже репрессиями не занимался. Не я политических к уголовным сумасшедшим помещал... И потом — перед кем отвечать?!

— Как — перед кем?! — Владимир Ефимович с таким удивлением вскидывает брови, что шевелятся его уши и чуб. — Перед мировым законом, забыл про Нюрнберг!

— Мирового закона нет, так же как и мирового суда, — тихо произносит Волин и спрашивает: «А что можно сделать, когда приказывают?»

Владимир Ефимович, кривляясь, изображает из себя старого «кавалергарда», как это он любит делать в подпитии, и громко декламирует: «Государь император! Партия! ЦК! Генеральная линия! — требуют. Значит так надо, Вася! А если тебе прикажут расстрелять ребенка? А?! Были, конечно, Штирлицы и Валенберги. Послушай, кстати, по голосам о Валенберге...»

Они подошли к трамвайной остановке. Каждый дождался своего трамвая. И уехали.

Вдоль Арсенальной улицы дует июньский ветер. Шевелит листья деревьев у дома номер 9. Это единственный жилой дом по всей улицы. Правда, дощечки с номером на нем нет, и жильцов его на улице не увидишь, как ни старайся.

НАЧАЛО

Началось, как и все начинается. Волин поддался уговорам своего приятеля Бульникова и написал заявление с просьбой принять его психиатром в больницу специального типа МВД. Бульников, одногодок, с вечно отечным, словно с похмелья, лицом, убеждал: — Давай, переходи в спецуху, нам свои ребята нужны. Чего ты забыл в диспансере, вкалываешь, как лошадь, а здесь две надбавки: тридцать процентов за психиатрию и тридцать за тюремность, рабочий день до двух. Синекура. Надо застолбить свой участочек..., пока места есть.

— У вас там, говорят, политические..., бериевские методы, — неуверенно протянул Волин.

— Фуфло все это. Раньше антисоветчики были, а теперь совсем мало. В 56-м все выздоровели, — Бульников хохотнул.

Ждать пришлось около месяца. Из управления внутренних дел позвонили в диспансер, где работал Волин. Сказали, чтобы он явился для оформления документов. Управление, этот загадочный для обывателя дом, оказался обычной канцелярией, где со значительными лицами скучало много чиновников в военной форме. С новым сотрудником обошлись любезно, вначале предложили стул, а потом гладко выбритый горбоносый подполковник поздравил, пожав руку, и произнес интересную фразу: «Надеюсь, что Вы в своей работе переймете кое-что полезное от старших товарищей, и, в свою очередь, они кое-чему научатся у Вас».

Склоняя Волина обмыть это событие, друг Бульников поучал: «Теперь все в порядке... Главное в этой больнице — не опаздывай и посещай открытые партийные собрания. Ты сюда не работать пришел. А остальные... Сам увидишь — не переутомляются. Таких загривков, как у наших врачей, в других больницах нет».

Мокрое февральское утро. Волин свернул с улицы Комсомола на Арсенальную, где находилось его новое место работы. Тревожно посасывало где-то под сердцем. Вдоль тротуаров тянулись каменные и деревянные заборы с заводскими зданиями внутри. Ни одного жилого дома. Через две сотни метров проходная из красного кирпича. Строение не современное и явно тюремного типа. Справа и слева от проходной стена каменного забора. Справа в заборе ворота для автотранспорта. Тут же, снаружи, несколько деревьев с толстыми стволами. Очевидно, ровесники этой постройки. За забором длинное пятиэтажное здание из черного кирпича. Высокие окна с черными железными решетками, Волин успел заметить мелькнувшие силуэты в белых халатах, в темных пижамах. Чьи это лица? Скоро станет известно.

Вместе с Волиным у проходной собралось несколько пожилых мужчин и женщин. Спрятанные глаза, неулыбчивые лица. Колко посматривают на редких прохожих.

Через проходную впускают группами, словно ждут, пока накопятся несколько человек. Седой надзиратель-украинец проверил пропуск, напряженно разглядывая фотокарточку, потом оригинал. Лицо надзирателя не выражало ничего, кроме многолетней привычки проверять документы и пересчитывать количество людей поштучно. Впоследствии Волин заметил этот штамп на всех без исключения надзирательских физиономиях.

От проходной к главному корпусу ведет асфальтовая дорожка метров десять длиной. Слева от двери черная застекленная дощечка. Под стеклом золочеными буквами надпись «СПЕЦИАЛЬНАЯ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА». Двойная дверь, единственная, где нет надзирательского поста. Наверх лестница из полутора десятков ступеней. И вестибюль. В конце вестибюля еще дверь, массивная, деревянная с окошечком-глазком. У дверей надзирательница с тем же штампом-счетчиком на физиономии. Эта дверь ведет в зону. В зоне три корпуса. Это Волин узнал позднее. Но сначала он попал не в зону, а в конференц-зал на врачебную пятиминутку.

Зал на две сотни мест, трибуна с гипсовым Лениным посередине, справа на стене доска, в квадратиках портреты членов и кандидатов в члены ЦК. Холеные, добрые, моложавые лица. Вечно молодые. Физиономии следуют друг за дружкой по принципу алфавитного демократизма. Ведущая троица... Их возможная молодая замена: Шелепин, Полянский. Национальные вожди Шелест, Мжаванадзе. Все пристойно, скромно. Ничего особенного.

Постепенно зал наполняется. Врачей около 40 человек. Большинство в белых халатах. Есть в мундирах работников МВД. Длинный стол, примыкающий к трибуне, занимает один человек, начальник больницы полковник Прокопий Васильевич Клинов. Чуть располневший, не то чтобы полный, а скорее сдобный, подвижный, с вкрадчивыми движениями, мужчина лет пятидесяти. Овал лица весьма неопределенный, видимо за счет сильной покатости лба. Узкие поджатые губы, волосы грязно-пшеничного цвета. Того самого счастливого цвета, которому не страшны ни седина, ни грязь. Серые глаза насторожены, смотрят и считают, но кого — здесь лишь доверенные пересчитанные лица. Волин растерянно чувствовал себя в новой обстановке, он инстинктивно искал любого одобрения в первых же глазах. Перед ним, как и перед остальными, первыми и единственными были глаза полковника. В них никакого чувства, но мерцал скудный огонек — зачаток разума, как у не очень породистой, но твердо обученной несложным инструкциям собаки. Это песье бросалось в глаза при первом знакомстве с полковником Клиновым. А, может быть, все это Волину только, кажется.

Взгляд начальника прощупывал каждого входящего. Ровно в 9 часов Клинов постучал карандашом по столу. Стук вкрадчивый, тихий, казался наполненным смысла. Так могла бы постучать овчарка, если бы ее обучили. Конференция началась. Докладывала о суточном дежурстве пожилая женщина: «В больнице спокойно. Поступило трое больных. Двое склонны к агрессии, один к побегу. На приеме без признаков психоза. Один на вопросы не отвечал, наверное, галлюцинирует. Помещены в первое отделение. В седьмом отделении Смирнов вскрыл вены, говорит, что надоела жизнь. Рана обработана, наложены скобки. Персонал был на местах. Пища приготовлена вовремя. В общем, в больнице спокойно, без происшествий. Дежурство передаю врачу Ефимову».

«Какие будут вопросы к дежурному врачу?» — Клинов встал и словно увеличился в размерах. Гипнотической жидкостью его взгляд растекся по залу и проник в каждого из сидящих. Волин это почувствовал, но почувствовал он также, что в него этот взгляд не проник. «Наверное, случится позже», — возникла мысль. «Садитесь, пожалуйста, — с холодной вежливостью сказал Клинов. Обратился он тихо и значительно: «Обстановка в больнице серьезная. Если у нас стало благополучно с побегами, то нарастает суицидная ситуация. Идет полоса самоубийств», — он показал рукой, как идет эта полоса. «Третье, пятое и, наконец, седьмое отделения. Только благодаря бдительности надзирательного состава нам удалось избежать чрезвычайных происшествий. Начальники отделений, обратите внимание ваших ординаторов на то, что от их терапевтической активности зависит успех нашей работы. Нельзя все бремя общих забот перекладывать на плечи надзор состава. Мне стало известно, что некоторые врачи в рабочее время занимаются чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Мы, администрация, вправе спросить с вас. Вам многое дано, с вас многое и взыщется. Лечите! Лечите активно и целенаправленно. Пусть не притупляет вашу бдительность тот факт, что у некоторых больных нет психотической симптоматики. Сегодня ее нет — завтра может появиться. Профилактируйте опасные действия со стороны больных. У нас богатый арсенал медикаментозных препаратов. Если надо, положите больного в сон...! Такой больной безопасен в смысле побега. Думайте, думайте и изыскивайте средства к профилактике чрезвычайных происшествий. Вопросы есть? А теперь позвольте представить вам нового сотрудника Врач Волин Вячеслав Александрович. Он будет работать в 8 отделении». Волин приподнялся, смущенный неожиданным вниманием. Лица повернулись к нему. Из пробежавшего неопределенного шепотка он разобрал лишь слова полной блондинки в очках с густо измалеванными помадой губами: «Надеюсь, на этот раз взяли не психопата». Жеманное ворчание принадлежало начальнику 10-го отделения Маргарите Дмитриевне Давиловой.

«Начальники 1, 5 и 8-го отделений задержитесь. Остальные свободны». Все вышли в вестибюль. Бульников сказал: «Пойдем к себе. Посмотришь объект. На сегодня основная работа закончена»

Перед входом в зону над дверью висел большой знакомый портрет в кепочке и с бородкой. Портретом надвое разрезан плакат «ЖИТЬ И РАБОТАТЬ ПО-ЛЕНИНСКИ».

ЗОНА

За дверью с плакатом начинался второй корпус. Второй этаж — 6-е отделение, 3-й этаж — 7-е отделение, 4-й этаж — 8-е отделение. «Вот мы и дома. Высоковато. Без лифта, могли бы и доплачивать за подъем. Ну да ладно, темпом возьмем свое», — Бульников нажал кнопку звонка. В дверном глазке возник надзирательский глаз. Железная дверь открылась. Морщинистый сержант со связкой ключей что-то буркнул в ответ на приветствие. Врачи вошли в отделение.

В темных коридорах пустынно. Отделение имело форму буквы Т, по тридцать метров налево направо и прямо от двери. Коридор прямо — без окон, в боковых коридорах с одной стороны окна, зарешеченные ржавыми железными полосами. В стенах, свободных от окон, двери со смотровыми глазками. Несколько фигур в белых халатах вихляющей походкой двигались вдоль дверей. Через 2-3 минуты они резко склонялись к смотровым глазкам, выискивая что-то в содержимом камеры, затем, отшатнувшись, продолжали движение. Словно пингвины, выискивающие нечто недоступное людскому пониманию,

Коридор, ведущий прямо от входа, заканчивался дверью, в которой смотровой глазок был закрашен белой краской. За этой дверью находился кабинет врачей. Перед кабинетом навстречу попались двое бритоголовых больных в черных бумажных костюмах. В руках они держали швабры. Увидев врачей, больные поздоровались и застыли в позе ожидания.

В ординаторской 8-го отделения, кроме Волина, оказалось еще четверо врачей, одна из них женщина. У стены слева сидел молодой человек с подозрительным взглядом, который вместо приветствия ухмыльнулся. Начальник отделения Виталий Иванович Марлович, мужчина лет 45, высокого роста, сгорбленный и узкоплечий, уставился на Волина стеклами очков в старомодной оправе. Он привстал со стула и остался в положении ни стоя, ни сидя. Когда же он двинулся навстречу Волину, то все равно не выпрямился до конца, словно опасаясь, что его накажут за высокий рост. Улыбка у Марловича была двусмысленная до странности: он не то осклабился, не то ощерился, эту гримасу улыбкой нельзя было назвать. Что-то в ней было щучье, а весь облик Марловича вызывал ассоциации не то с реликтовым ящером, не то с птицей марабу. Впоследствии кличка Марабу в обиходе вытеснила его фамилию. «Так это ты у нас работать будешь?» — спросил Марлович; пожал, словно прищемил руку Волина своей костлявой верхней конечностью. «Ты, значит, друг Бульникова... Это хорошо... К нам сюда только по протекции принимают. Значит, Бульников поручился за тебя? Если чего натворишь, он тоже отвечать будет. Хи-хи!» — хихикнул заведующий совсем неожиданно и тут же осторожно посмотрел вокруг. В хихиканьи этом не было ни ехидства, ни издевательства.

— Завел, перестраховщик, — раздался голос Бульникова.

— Я же шучу, ты что, шуток не понимаешь. Вот так раз, Бульников шуток не понимает. Хе-хе хи-хи-хи! — Марабу всем своим видом искал поддержки.

— Марлович шутит? Я не знал, что такое бывает, — вступил в беседу до того молчавший Ефимов, это он не ответил на приветствие Волина. Всплеснулся визгливой фразой и смолк.

Вошла медсестра, пожилая женщина с вялым грубым лицом, обратилась к заведующему: «Виталий Иванович, больной, которого Вы вызывали, пришел с работы. Можно ввести?»

— Да, да, да, — засуетился Марлович-Марабу, — У меня беседа с больным, — он серьезно взглянул на Волина. Тот присел за свободный стол.

Дверь ординаторской открылась, вошел бритоголовый, спокойный с виду, коренастый человек в полосатой пижаме.

— Садитесь, — обратился к нему по имени-отчеству Марлович, сам подошел и встал, полусогнувшись, чуть сзади и сбоку от больного. Он начал вкрадчиво: — Так на чем мы прервали нашу беседу?.. Да. Скажи мне, пожалуйста, Клопов, голоса у тебя есть?

— Какие голоса? — спросил в свою очередь Клопов.

— Ну..., в общем, ты чего-нибудь слышишь, когда рядом никого нет?

— Такого не бывает. В камере всегда рядом кто-то есть. Когда они говорят, я их слышу.

— Не то, — в голосе Марловича раздражение. — Посторонние голоса ты слышишь?

— Какие такие посторонние, — удивился больной, — у нас там есть, которые сами с собой разговаривают, у меня такого не бывало.

— Не обманывай меня. Клопов! Сознайся честно, есть у тебя голоса? Вот сейчас! Прислушайся! Слышишь чего-нибудь? А?!

— Когда Вы говорите, вас слышу, а молчите — ничего не слышу.

— Опять все не то... Чей-нибудь чужой голос слышишь, а? — наступал Марлович.

— Да что Вы ко мне пристали со своими голосами!.. Хоть бы объяснили, что это такое... Я убил жену...! Ревновал ее... по пьянке... Ни о каких голосах понятия не имею. Вы сами, наверное, слышите голоса, а мне хотите приписать!

— Виталий Иванович слышит, — прыснул Ефимов в историю болезни.

— Эт-точно, — прогудел Бульников.

— Прекратите. Это не этично и не коллегиально. Можешь идти, Клопов, будешь получать уколы.

Больной оглядел врачей, ничего не понимая: «За что? Что я такого сделал? Работаю без прогулов, сестрам не грублю, санитары бьют — молчу..»

— Мне нагрубил... И вообще, ты больной. Не «за что» тебе уколы, а по болезни, — тут Волин заметил, что Марлович косноязычен, вместо буквы «р» он произносил мягкое «л». И звучало: «Мне наглюбил».

— За что же, граждане врачи..., Валерий Александрович! — обратился больной к Бульникову, — Подтвердите, что я хорошо работаю. «А чего ты меня, Клопов, просишь? Он начальник, ему виднее», — резюмировал Бульников и добавил, растягивая слова — «опытный клиницист».

Клопов напрягся, глаза его заблестели, лицо исказилось: «На работу не пойду... Перебью все стекла... Себя порежу!»

«Ограничим» — сказал Марлович (прозвучало «огляничим»), сам незаметно для больного нажал кнопку за спиной на стене. Дверь открылась. Вошли двое: бритый санитар в халате и тапочках и надзиратель в военной фуражке и мундире с белым халатом поверх формы.

Начальник отделения показал на больного: «Сделайте ему тепло-влажное обертывание на два часа. Потом медсестра пусть введет четыре кубика аминазина. Только сначала фиксируйте в постели. Да... и не выводите на работу».

Больного держали под руки, но он и не сопротивлялся. Все трос вышли без шума. В ушах Волина осталось лишь: «обельтывание..., четыле... фиксилюйте...»

Во время всей сцены, или «допроса», как мысленно обозначил ее Волин, молчал только один человек, кроме новичка: особа женского пола, стол которой располагался напротив Ефимова у противоположной стены. Черты лица ее можно было бы назвать приятными, если б не упрямо по-мужски склоненный лоб и неподвижный взгляд черных глаз, выражение которых не менялось. Белый колпак приоткрывал жесткую линию черных волос. Плотно сжатые в фиолетовой помаде губы («Сговорились они, что ли, с этой помадой»). На пухлых, словно отечных пальцах рук несколько массивных золотых колец и перстней, золотые серьги в ушах. «Цыганка? Еврейка?» — машинально гадал Волин — «Казачка» — и на этом с догадками остановился.

Она встала и вышла молча. Маленькая, плотно сбитая фигура, тяжелая поступь. Мрачная сосредоточенность в лице, энергия, спаянная с тупостью и безжалостностью — этот экземпляр недоженщины-хамки бессознательно завладел вниманием Волина («Казачка,... определенно казачка. Цыганка была бы поживее, а евреев сюда как будто не берут»).

Марлович вручил Волину тридцать историй болезни, но предупредил, что это цифра не окончательная. За разговорами и пересудами прошло время. Наступил полдень, перерыв. Обед затянулся надолго. Врачи пили чай, сплетничали, грубо шутили над Марловичем (Бульников пояснил, что его скоро должны снять с должности за безволие и развал работы). Виталий Иванович Марлович, несмотря на свой высокий рост, 190 с лишним сантиметров, был трусливым, мелочным, маленьким туповатым человеком. Особенно резали слух скупые оскорбления доктора Ратвеевой. Она в глаза называла своего начальника «Витьоня» и если что-то говорила о его качествах, добавляла: «Да где ему!» Она была членом партии и не скрывала своих видов на место начальника отделения.

КОНТИНГЕНТ

Первое впечатление о новых коллегах было получено. Подошло время включаться в работу. Волин стал перелистывать толстые папки с историями болезни. Больных здесь именовали безликим государственно-чиновьичьим словечком «контингент». Обитатели больницы находились в ней не менее трех лет, независимо от психического состояния. В некоторых случаях срок затягивался до 10 лет и более. Среди врачей бытовала фраза: «Больной у нас отлежал, теперь пусть отсидит». Направлялись в больницу те, кто совершил особо опасное преступление. Подавляющая часть обвинялась в убийстве, совершенном в болезненном состоянии. Из диагнозов преобладал «шизофрения». Волину намекнули, что есть и антисоветчики, те, которые обвинялись по статье 70 (бывшая 58-я). Молодые врачи называли антисоветчиков словами из бравой комсомольской песни «Ребята 70-й широты». Почти все «ребята» содержались в одиночках 1-го корпуса и надзор за ними, был особый. Болезнь ребят заключалась в наличии «каэровского» (контрреволюционного), т. е. антисоветского бреда В 8-м отделении антисоветчиков не было.

Когда Волин читал скорбные листы своих новых пациентов, вошла медсестра и сообщила, что больной ударил санитара по лицу. Требовалось вмешательство врачей. Молодой парень, когда его ввели, дрожал всем телом от страха. Он находился в больнице за то, что в бреду убил своих родителей и единственную сестру. «Круглый сирота», как здесь называли таких. «Сирота», тщедушный безумец, ни за что наказанный болезнью, теперь ждал наказания, которого боятся все больные, — уколов в задницу. Марлович отпросился у начальника больницы и ушел с работы пораньше, поэтому Волину предстояло разобраться с этим случаем самому. Но его опередили. Послышался властный голос Александры Гавриловны: «Сделайте 5 кубиков аминазина и тепло-влажное обертывание в ванной». Медсестра повернулась к выходу, этот больной не протестовал. «Позвольте, — вмешался Волин, его голос прозвучал неуверенно — «поскольку я уже лечащий врач больного, то сам и разберусь. Зачем связывать его? Достаточно инъекции аминазина. И потом, неизвестно, почему он ударил. Может быть, бредовые переживания...» Медсестра ждала окончательного решения, Ратвеева молчала. Тогда Волин заключил: «Да, да. Инъекция аминазина, 100 миллиграмм». Медсестра пожала плечами и вышла, пропустив больного вперед.

Волин был недоволен собой. С одной стороны, он считал, что прав, предотвратив это тепло-влажное. Но нужна ли была инъекция? Следовало бы вызвать санитара, опросить медсестру, побеседовать с больным. Сумбурное, неквалифицированное начало, явно в их, тюремном духе. И тут он почувствовал на себе давление двух тупых органов зрения коллеги Ратвеевой. «Вячеслав Александрович, — начала она, словно вдалбливая слова в того, к кому обращалась, — Вы еще не успели сесть за стол в нашем кабинете, как сразу же становитесь во враждебную позицию по отношению к врачу, который старше Вас по опыту и званию». И сразу как-то стало легче, напряжение, нагнетавшееся с утра, исчезло: «Уважаемая Александра Гавриловна, я имею врачебный диплом, как и Вы, поэтому вправе делать назначения своему больному, какие сочту нужным. Между прочим, тепло-влажное обертывание признано методом инквизиторским и во всем мире от него уже отказались».

«Вы находитесь не во всем мире, а в специальной психиатрической больнице системы МВД», — пробубнила Ратвеева, побагровев. Несколько минут она сидела неподвижно, глядя в свои бумаги, потом встала и неженским каменным шагом вышла из кабинета.

Бульников злобно проводил ее взглядом: «Пошла, тварь, к Клину. Настучит. Готовься к просмотру танцевальной программы. Отец-командир любит стратегические воспитательные танцы».

Минут через десять зазвонил телефон. Ефимов прыснул смешком и показал рукой на Волина, не поднимая глаз: «Это его... Сам звонит. Я не подойду». Бульников снял трубку и подтвердил: «Точно, тебя. Ишь, как быстро». Услышав тихий сипловатый голос: «Вячеслав Александрович, прошу Вас зайти сейчас ко мне», — Волин ответил в трубку: «Хорошо». Встал из-за стола.

Спускаясь вниз, чувствовал себя, как перед экзаменом. О чем будет разговор? Еще прилепит антисоветчину за то, что отменил тепло-влажное, ссылаясь на весь мир... Горздравовских бюрократов он не боялся, и нередко платил им за грубость той же монетой. Но ведь здесь МВД: решетки, проволока, мундиры. Э! Да ладно. Держись старой тактики: внешне сдержан, внутренне сам собой.

Миновав два поста, прошел через вестибюль главного корпуса и остановился возле двери, расположенной напротив туалета («Ну и местечко он себе выбрал. Впрочем, ближе ходить»). Постучал, но стука не получилось: дверь была с мягкой обивкой. Эта маленькая неудача прибавила решимости, постучал кулаком в покрытую дерматином вату и вошел. За дверью просторный кабинет с тремя окнами, за стеклами решетки («Кто отсюда побежит?»). По всем четырем стенам, вплотную друг к другу стояло четыре десятка стульев. По диагонали кабинет пересекали два длинных полированных, светлого дерева стола В самом углу, примыкая к диагонали, стоял письменный стол, за которым сидел полковник Клинов. Но сидел ли?! Нет! Восседал. На начальнике специальной психиатрической больницы системы МВД была парадная шинель и фуражка с кокардой. В правой руке зажат янтарный мундштук с дымящейся сигаретой. На столе поверх чистого листа бумаги лежала громадная авторучка в форме гвардейского миномета.

— Присаживайтесь, — любезно предложил полковник, чуть шевельнувшись. От незначительного движения блеснуло все, что способно было на нем блестеть: и пуговицы, и кокарда, и мундштук и даже авторучка. Волин сел. Начальник стряхнул пепел в белую мраморную пепельницу. Помолчал. Поднял глаза на молодого врача. Взгляд был задумчивый, серьезный и как будто не военный. Куда девалось то, собачье, что показалось Волину на конференции... Игра воображения. Полковник слегка склонил набок голову, улыбнулся. Блеснул золотой зуб. Глаза оставались неподвижными. — Как Вы привыкаете к нашей больнице, доктор?

— Ничего... Спасибо... Начинаю ориентироваться. Еще мало времени.

— Конечно, — мягко приостановил Клинов, — первый день. — И продолжал безразлично: — С обязанностями ординатора Вас уже познакомили?

— Да... Виталий Иванович мне объяснил...

— А инструкцию он Вам давал читать?

«Инструкцию? Нет... Он объяснил устно». Клинов достал из ящика стола лист бумаги и протянул Волину: «Пожалуйста, ознакомьтесь». Волин стал читать. «Нет, нет, — остановил его Клинов. — Это Вы сделаете в отделении. А сейчас прочтите вслух вот этот пункт», — полковник указал авторучкой. Волин прочитал: «В отсутствии начальника отделения его обязанности выполняет старший ординатор». Клинов поднял руку с авторучкой-минометом. Голос прозвучал жестче: «Вы знаете, кто в 8 отделении старший ординатор?» «Нет... Мне не сказали», — неуверенно начал Волин. Полковник поморщился, пустил клуб дыма, посмотрел в окно. «Это просчет Виталия Ивановича. Придется мне его восполнить. Старшим ординатором у вас является Александра Гавриловна Ратвеева, — он посмотрел на Волина. — Почему Вы не прислушались к тому медицинскому назначению, которое она рекомендовала больному?» — знакомый с конференции песий взгляд вцепился в молодого врача, в серых глазах стыли неподвижные зрачки. Волин стал оправдываться: «Я не знал, что кроме Марловича в отделении есть еще один начальник. И потом, тепло-влажное обертывание — устаревший метод». Жест Клинова, словно что-то смягчает, гасит: «Я знаю — этот метод не нов. Безусловно, надо стараться идти в ногу со временем... И все же у меня к Вам просьба, Вячеслав Александрович: не забывайте, что наша больница отличается от больниц Минздрава. Самое главное в нашей работе — понять ее специфику... Не торопитесь, Не рубите с плеча. Присматривайтесь к старшим. Учитесь у них, чему можно, и мы будем учиться у Вас... А теперь, если нет вопросов, можете идти на объект». — Клинов снял фуражку. Его редкие волосы были увлажнены потом. Кабинет отапливался хорошо.

Волин вернулся в отделение. Ефимов и Бульников встретили его с любопытством. «Ну. Как, сподобился? — спросил Бульников, — «Я же говорил, что эта сука настучит, — тут же суетливо стал собирать бумаги: «Рабочий день-то уже окончен. Два часа. Пора и домой. Это тебе не гражданская больница, там еще часа три отсидят, а нам подачка... За моральный ущерб. Чужого нам не надо, своего не отдадим. Пошли».

«Идите, идите, — усмехнулся Ефимов. — Еще десять минут до конца. Надзиратель на главном посту донесет Клинову, что вы раньше сматываетесь». Волин неуверенно взглянул на Бульникова. «А меня это не гребет, — отрезал тот — Пока идем через посты, да получаем ксиву, будет ровно два. Собирайся, чего ты», — подтолкнул он Волина.

При выходе из отделения пришлось задержаться: надзиратели впускали длинную вереницу больных, всех, как один, в полосатых пижамах и стриженых под ноль. Угрюмая толпа с одинаковым выражением на разных лицах. «Сто семь, сто восемь, сто девять... — отсчитывал пожилой русоволосый коротыш в военной форме, тыча пальцем в каждого, переступавшего порог отделения. Двери камер были открыты. Санитары и медсестры разводили больных по местам, и тут же щелкали дверные замки.

Обменяв металлический жетон на красную книжечку работника МВД, врачи направились к проходной, где показали надзирателю удостоверение. Открылась последняя дверь. Улицу Арсенальную освещало февральское солнце. В его желтизне еще не чувствовалось весны. С севера тянуло удушливым дымом. Оглянувшись, Волин заметил, что больница со всех сторон была окружена заводскими трубами. Промышленные отходы сизого, желтого, черного цвета смешивались, и этот ядовитый чад составлял микроклимат района. Бульников перехватил его взгляд. «Вон, видишь две огромные трубы. Больные называют их крематорием».

Из-за деревянного заводского забора вылетел какой-то сверток, шлепнулся на асфальт. Внутри свертка звякнули железки. На заборе показались руки, потом повис мужчина в рабочей спецовке, перекинул ноги, спрыгнул. Оглянувшись по сторонам, подобрал сверток, и — трусцой к трамвайной остановке.

«О! — Бульников торжественно поднял палец. — Пролетарий обворовал завод. Но власть наша держится. Мы бдим, мы на посту».

«А что за завод?» — полюбопытствовал Волин.

«Свердлова.., секретный. Тут у ханыг дефицитные вещи можно достать».

ПОСЛЕ ПЕРВОГО ДНЯ

Разговор с Клиновым не остался без последствий. Двух приятелей решено было развести. Это произошло через неделю. Когда Волин стал понемногу привыкать к безмолвным коридорам бывшей женской тюрьмы, к прокуренным камерам, которые здесь целомудренно назывались палатами, к больным «лежакам», потерявшим связь с внешним миром и залегшим на годы в постель, и к больным, еще не залегшим, еще продолжавшим требовать, просить, умолять о выписке, администрация, т. е. Клинов, распорядился о переводе нового врача на первый корпус.

Первый корпус. Ничего похожего Вячеслав Александрович не видел раньше ни в провинциальных больницах, ни в наиболее мрачных из ленинградских больниц. Состоял этот корпус из 5 отделений, каждое занимало свой этаж. Снизу от входа до противоположного верхнего угла, с первого этажа на пятый, диагонально протянулась единая узкая лестница с железными ступенями и перилами. Двум человекам на ней не разойтись, поэтому поднимались и спускались группами, по очереди, в одну сторону. На каждом этаже площадка — это уже территория отделения.

Металл лестницы, сантиметр за сантиметром, начищен до неестественного блеска обитателями корпуса Каждое отделение представляло из себя коридор длиной с полсотни и шириной метра четыре. По бокам — камеры на двух человек, в которых нередко содержалось и по одному. В каждой двери кормушка — квадратное отверстие с закрывающейся на петлях частью самой двери. Больные круглосуточно сидели в камерах под замком. Ни стола, ни стульев, лишь стульчак для оправки, впрочем, как и в переполненных, вместо 10 — на 16 мест, камерах второго корпуса. Из роскоши в каждой камере имелся еще водопроводный кран для умывания. Если больному что-то нужно спросить, то он должен был постучать в дверь. Надзиратель открывал кормушку, и больной, высунув голову, просил. Размеры кормушки позволяли повернуть голову направо налево, особенно при не очень толстой шее. Над кормушкой располагался тюремный глазок для надзора Наблюдение за больными вели и санитары, и сестры, и надзиратели.

Два зарешеченных окна, расположенных в разных концах отделения, выходили во двор больницы. Звук голоса, даже если кричали, разносился здесь глухо. Глухое царство несвободы свихнувшихся умов. Крики или пение какого-нибудь больного, иногда доносились из камер, ненадолго прерывая эту густую, спертую тишину. Больных здесь кололи меньше: чаще угрожали, связывали или били. Побеги и агрессии не являлись проблемой первого корпуса: в одиночке не развернешься, да и с прогулки не убежишь, (больные гуляли не в дворике, а в специальных кабинах). Зато с самоубийствами обстояло хуже. Желающих расстаться с таким существованием находилось немало. А покончить с собой нетрудно, даже при таких ограничениях и надзоре: можно оторвать кромку от простыни и повеситься на спинке кровати, сгодится и целая простыня, подвешенная к водопроводной трубе, удобно ночью перепилить себе вены кусочком проволоки или стекла, можно зубами перекусить те же вены... Да мало ли способов уйти из этого мира, если он невыносим. Скопил два десятка ядовитых таблеток... Чем не метод?! Ловля суицидных превратилась у персонала с больными в какую-то игру. То и дело торжественным голосом Клинов зачитывал приказ о поощрении надзирателя, предотвратившего самоубийство: «Благодаря умелым действиям старшины Пчалина.., — и так не раз, и еще много раз... Нередко надзиратель, соскучившийся по благодарности, подсовывал больному кусок бечевы, после чего полковник всенародно жал ему руку и в кратком описании происшествия демонстрировал всесторонность тактического анализа «положения дел», или как говорили врачи разгул «клинической мысли». Опытный надзиратель иногда решался работать по «большому счету», имитируя попытку к побегу. Для этого требовалось найти у больного веревку подлиннее. Зато и поощрение шло уже на уровне Управления. Кое-кому в конверте перепадал червонец. Короче говоря, не дремали, работали, бдели. Создай людям нечеловеческие условия, и без работы не останешься.

Вячеслав Александрович попал в 3-е отделение, располагавшееся на однозначном этаже первого корпуса. Ординаторская здесь поменьше, и врачей всего двое. Он и заведующий — женщина, по фамилии Узницына Екатерина Ивановна, высокая, нескладная с рыжеватым париком на голове. Воловий выкат карих глаз, тихий торопливый голос. Заговорила, словно сообщая тайну: «Больных здесь у нас немного, всего двадцать пять... Правда, они тяжелые, но есть и спокойные, хороших мы стараемся на второй корпус не отдавать. У нас здесь санитары хуже... Вы ведь знаете, что в нашей больнице санитары из уголовников. А я их, честно говоря, боюсь. Как хорошо, что в нашем отделении теперь мужчина-врач. А то медперсонал — женщины. Нет ничего хуже, чем работать с бабьем. Надзиратели тоже ненадежные, особенно молодежь. Могут больным и водку принести... Я не шучу... У нас все случается. Такова специфика работы в системе. Вот сегодня, например, один больной напал на медсестру, она кричит, а надзиратель с санитаром в окно смотрят... Потом они его, якобы, избили. Придется терапевта вызывать. Вы только не пугайтесь, у нас это бывает. Вас, кажется, Вячеслав Александрович звать? Жаль, что Вы здесь недолго поработаете». «Почему же? — спросил Волин.

«Тамара Григорьевна, постоянный ординатор, больна. Когда она вернется. Вас, очевидно, куда-нибудь переведут. Будете себе писать кандидатскую...» Екатерина Ивановна замолчала. Волину показалось, что она сказала вообще все, что знала.

Но то, что сказала Узницына, оказалось верным. Еще несколько дней, и его переводят в соматическое отделение, которое под номером 11 располагалось в третьем корпусе больницы. Этот корпус находился отдельно от первых двух. Чтобы попасть в него, нужно было пройти полторы сотни метров через всю территорию больницы: вначале сквозь аллею из старых лип и тополей, потом мимо сторожевой вышки, где за стеклом сидел надзиратель с автоматом, мимо здания завода имени Свердлова, которое от больничной зоны отделял один метр. Первый этаж третьего корпуса занимали лабораторные кабинеты с аптекой, выше — 10-е отделение и еще выше — соматическое 11-е. Система надзора и выпуска в отделение та же. У врача ключ только от ординаторской, дальше без надзирателя — ни шагу. Даже в палату не войти. Монополия на ключи у представителей режимной службы. Люди в военной форме чувствовали себя здесь хозяевами. Нередко на какое-нибудь распоряжение врача следовал ответ старшины или сержанта; «Не положено. Позвоните начальнику по режиму». С начальником по режиму можно было и договориться, он мог позволить выдать больному карандаш или бумагу, но последнее слово всегда было за ним. В соматическом отделении были собраны со всей больницы те, кто страдал, кроме психоза (будто и этого мало) каким-либо заболеванием внутренних органов: гастритом, холециститом, язвой, пневмонией... Имелась даже туберкулезная половина, где лежали около двух с половиной десятков больных. Начальник отделения, майор Ощепкова Евдокия Николаевна, своей полнотой и манерами походила на советскую торговку. Долголетняя служба в режимной системе оставила свой штамп: это чувствовалось в холодном немигающем взгляде голубых глаз, в вялой медлительности движений — симптоме долгого сидения за столом без дела. В отделении был еще один психиатр; и кроме того, два терапевта, один из которых вел туберкулезных больных. Все врачи были женщины.

Соматическое отделение также встретило нового врача небольшим «ЧП»: снова агрессия со стороны больного, нападение на медсестру. Ощепкова возмущалась, приподнимая тяжелые плечи. «Ишь, мерзавец, так вцепился в Тамару, насилу оторвали... Четыре здоровенных мужика не могли справиться... Нос ей откусить хотел... Негодяй. Привязать его на сутки, а потом колоть до инфильтратов! Он у меня будет знать...»

— Евдокия Николаевна, — обратилась к ней терапевт, — Комарова нельзя привязывать...

— Это еще почему? — вскипела майор Ощепкова. — Он уродует персонал, а Вы...

— У него, очевидно, грудная клетка повреждена... Нет ли там перелома ребер, — вступила в разговор фтизиатр. Оба терапевта высказались тихими, робкими голосами. Впервые в этой больнице Волин услышал интеллигентные нотки.

— Какие там переломы?! Четверых раскрутил..., — недоумевала Ощепкова.

— И все-таки его вначале надо осмотреть, — не отступала терапевт.

— Ну, осмотрите... И запишите в историю, если есть противопоказания. Только без натяжек... Я не могу безнаказанно оставлять такие действия.

Терапевт молча кивнула, глаза у нее были красные, она достала носовой платок и тут же вышла из ординаторской. «Плачет, что ли», — подумал Волин.

— Доктор, посмотрите и Вы на него. Это Ваш больной, между прочим, теперь будет. Мужчина с таким лучше справится, — обратилась заведующая к Волину.

Вячеслав Александрович вышел в отделение и отыскал взглядом терапевта. Она стояла у окна. Когда он подошел, женщина смахнула платком слезы — теперь в этом не было сомнения. «Что случилось, Валентина Дмитриевна?» «Они его били ногами... по груди», — и снова слезы. Она попыталась улыбнуться, но не получилось.

«Кто бил?» — спросил Волин, хотя вопрос был лишний, просто так, чтобы не молчать. «Санитары... завели в процедурную, бросили на пол и топтали ногами». — «Подождите, зачем же плакать, сейчас мы во всем разберемся. Вы же работник МВД, в других отделениях не плачут». «Я не плачу, — она уже овладела собой, — «Сейчас сюда придет главный врач, будет комиссионный осмотр». «Кто его вызвал? — поинтересовался Волин. «Я». «Смотрите-ка, Вы гуманист. Здесь это поощряется?» «Не знаю. Им все равно».

Осматривать больного Комарова пришел заместитель начальника больницы по лечебной части кандидат медицинских наук Леопольд Николаевич Янсков. В свои 37 лет он уже приобрел плешь, которую стыдливо пытались прикрыть несколько длинных волосков, заимствованных с боковой поверхности черепа. Рыхлая полнота так замаскировала его фигуру, шею и черты лица, что трудно было представить, каким он был лет двадцать назад. Избыток жира не миновал и пальцев рук, отчего те казались короткими и пухлыми, как у пожилой иждивенки. Он поздоровался. Голос басистый, безликий, словно у диктора с магнитофонной ленты, объявляющего станции в метро. Вызвали Комарова.

Перед комиссией предстал высокий, костлявый, с вздернутым носом и рваной заячьей губой субъект. Он вошел стремительно, надзиратель еле поспевал за ним. «Разденьтесь до пояса», — Янсков чуть вскинул пухляшку-ладонь. Больной в мгновенье сбросил пижаму. Нижнего белья под ней не было. Впалая грудная клетка синела кровоподтеками. «Что это у Вас?» — словно в бочку прогудел главный врач. «Санитары в процедурной ботинками топтали. Хи-хи», — больной закончил фразу насильственным хихиканьем. «А Вы не ошиблись? Может быть, это случилось, когда Вас вчетвером оттаскивали от медсестры?» — сурово спросил Янсков. «Когда тебя измолотят, я посмотрю, как ты ошибешься. Эксперименты на мне проводите? Делайте опыты над своими детьми», — руки больного подергивались.

​

Продолжение следует.