Современная всемирная литература

Продолжение. Начало в №№101-107

​

154. Разоблачение сфинкса.

Уроки — путешествие в прошлое. Мы изучаем причины гибели рабовладельческого Рима, Средневековья, мы путешествуем, чтобы вернуться в современность другими, а ведь, не путешествуя, мы ничем не отличаемся кто от рабов, кто — от фараонов, включая их последние разновидности — Наполеон, Гитлер.

Сегодня тридцать третья, она лучше тридцать четвертой, здесь хоть посмеешься, а там — смех сквозь слезы.

После драки Бойчук, староста, прозванный цыганом, чувствует себя героем, ни тени смущения, рука перевязанная на груди, как награда за подвиг. Они делают то, что хотят, а мы... прощаем, верим.

Прощенье, вера — розовые очки, очевидно, которые должны носить учителя, чтобы воспитывать... что и кого?

— А где вы работали?

— Я работал слесарем на заводе и занимался.

— Вы?

— Ой, не смешите.

Я взрываюсь, и в то же время теряюсь, я не знаю, как доказать, что я есть я, пусть не верят книгам, но мне...

— Теперь я вас только сейчас увидел впервые, какие вы на самом деле.

— Вы за нас не волнуйтесь...

— А я волнуюсь.

Мы говорили открыто, нас в кабинете двое: они и я. Они, оказывается, не верят не только моим словам, книгам, но и мне... потому что их принцип "сгибаться, чтобы потом брать свое", как у Салтыкова-Щедрина. Им подневольна мораль, все эти категории: дружба, добро, уважение — в них не существует, у них только различные формы инстинкта, инстинкта без взглядов и возраста, эти люди не развиваются, они всю жизнь одинаковы...

– Я слесарь! Зачем мне русская литература? — спрашивают они и смеются.

Но виноваты ли они? Стоп! Хватит веры и прощений, пора сорвать эти розовые очки и заглянуть правде в глаза: они ничего не читают, не учат, а мы ставим проценты и требуем того, чего они дать не могут и никогда не дадут. Воспитать — это и значит срывание розовых очков с глаз человека, но для того, чтобы воспитывать других, надо сначала эти очки снять с себя. А чем занимаемся мы, мы, носящие розовые очки. Пытаемся одеть их другим.

— Как ты учил русскую литературу в школе? Только честно.

— У учителя на огороде.

Все, хватит! Я чувствую свое бессилие, я не вижу никаких результатов. И они виновны, должны же и они хоть что-то делать. А я? К черту. Звонок.

Они уходят, уходят такими же, как и пришли. Я один, закрываюсь в кабинете. Десять минут переменки. Что делать? Бежать? Куда. Стук. Зачем? Кому надо знание? Открываю и не верю своим глазам. Катя, симпатичная рыженькая Катя, она занималась в драмкружке.

— Зашла вас проведать.

– Спасибо.

В кабинет заходят ученики, я не знаю что делать и с ними, и с Катей, что говорить, а они стоят и смотрят и как будто видят... Когда это было? Года два, три назад. Она редко, но приходила на драмкружок и однажды пригласила меня на какой-то индийский фильм, я не понял сразу, пропустил мимо ушей.

— Вы помните? — она называет незнакомую фамилию.

— Напомни

— Учился лет пять назад.

— Возможно, а что?

— Он просил передать вам привет и сказал, что запомнил в училище только ваши уроки.

Я молчу, что-то щекочет глаза. Я опускаю их, звонок, как всегда помогающий учителю.

Плохо, что слушают ученики и хорошо.

Катя уходит и я вспоминаю вопрос тридцать третьей группы ко мне.

– А вы не были таким?

Я был таким, и не таким, были и такие, но это все — люди, не надо отчаиваться, ведь что-то в ком-то остается...

155. Общие воспоминания.

 

Жена учителя — это хорошо и плохо, плохо — это небольшие неудобства: подготовки, проверка, дежурства; хорошо — они постоянные, к ним привыкаешь и не замечаешь...

Когда я езжу в Москву или в Ленинград, я посещаю театры, потом рассказываю жене.

Однажды она вспомнила.

— Когда я ходила в школу, я смотрела "Недоросль".

— Не может быть, — вскрикиваю я, вспоминая, что на этом спектакле, но уже после армии был и я.

— Да, — говорит она и мы смеемся, мы счастливы.

— Я сидел на балконе.

— А я в партере.

Мы молчим, переживая необычную встречу в наших воспоминаниях.

 

156. Журавлевин остается Журавлевиным.

 

Московская комиссия заканчивала свою работу, самое смешное, что она проверяла другое училище, а жила у нас. Проверяющими были две женщины из госкомитета. Мне поручили в один из последних дней пребывания в нашем городе провести их в театр. Я ждал машину из управления. К моему удивлению в ней приехал Журавлевин. Когда я вижу его, я вздрагиваю, мне словно слышится: "Наказать".

Они долго сидели в кабинете директора, я посматривал на часы. Пора!

— Вы в театр? — спросил Журавлевин, когда все сели в машину.

— Да. Вот товарищ беспокоится, что мы не успеваем.

— Как ехать? — спросил водитель.

Они не знали как ехать по кратчайшему пути, знал я, знал и Журавлевин, он приказал ехать сначала к себе, к своему дому. Он был вежлив, мягок, улыбчив, но свернул к себе, как сворачивал все и всегда только к себе.

Журавлевин остается Журавлевиным.

157. Шабаш.

 

– Переживем эту комиссию, переживем и следующую, не волнуйся, береги здоровье, — нравоучитель-ствовал Федя.

Мы едем в трамвае. С ним рядом стоят его ученики, бывшие. Уже не весна, но еще не лето, зелень только наливается, темнеет.

— Хочешь пройтись по лесу? — спрашиваю я Федю, он молчит, и я вижу на его лице какие-то неясные для меня сомнения.

— Пойдем со мной, — наконец выдавливает он из себя.

— Куда?

— В лес!

— И мы погуляем?

— Да. А вот с нами ребята, выпускники. Смотри, — он протягивает руку, на ней часы — Подарок, сами купили, я им ни слова.

Мы выходим.

— Смотри, — говорю я удивленно и показываю на стоящую группу ребят из его группы.

— Они с нами, — отвечает он мне, как-то таинственно улыбаясь и только сейчас до меня доходит смысл происходящего.

— Ты выпьешь?

— Нет.

— Хоть рюмашечку?

— Спасибо, Федя, я не хочу.

— Честно?

— Не могу, честно.

— Ну ладно, тогда посиди с нами, перекусишь.

— Это можно.

— Ребята пригласили меня с ними посидеть. Ты там в книжках начитался, а это жизнь — жизнь есть жизнь.

Я ничего не сказал.

— Они тебя уважают. У тебя один недостаток — ты не пьешь, — он смеется, похлопывая снисходительно меня по плечу. — У меня все честь честью.

Всего собирается человек десять. Моя унылая, кисловато улыбающаяся физиономия, очевидно, не вызывает в них энтузиазма, но делать нечего, приходится мириться, тем более мастер пригласил.

Пошли какие-то воспоминания; как били Тарасенко, воришку, как он теперь говорит спасибо, как... Я слушаю и с недоумением смотрю, как эти в общем-то маленькие тела, с маленькими ручками, пили не поморщившись чуть ли не по стакану водки, и не знал, что думать, кажется, во мне прекратились мысли.

Я сидел, жевал хлеб с колбасой и смотрел на них.

Лишь на четвертый день я отошел и сумел как-то высказать ему и выразить в мыслях то, что я видел.

– Федя! Я, конечно, могу это понять, но все равно им нельзя пить, есть другие интересы между людьми, должны...

– Я тебя понимаю... — холодно и сдержанно ответил он.

Прошел месяц, меня зашел проведать выпускник Фединой группы, потом, идя по лесу, я увидел и еще двух ребят, с Федей — он им обещал помочь устроиться на работу — но теперь Федя меня не пригласил.

Больше он меня не приглашал. Да, водка вместо мысли, опытность вместо сознания, покорность труду вместо творчества.

 

158. Начало осмотра.

 

С нетерпением было объявлено, через месяц состоится смотр, а сейчас, после занятий, на протяжении часа должны разучивать песни и учиться хорошо ходить строем.

Срывались и мои репетиции. Быстрей бы. Спектакль был почти готов. Неужели не состоится премьера?

Я даже наметил новую постановку по рассказу В.Шукшина "Други игрищ и забав". Я прочел, всем понравилось, но надо было закончить с первой.

Быстрей бы смотр. Очевидно, он был введен для занятости учащихся, а через десять дней — экзамены. Когда же...

 

159. Последний урок.

 

Урок начался как урок. И вдруг я вспомнил и осознал, что это же последний урок, я смотрю на учеников другими глазами, и вижу: это не ученики, а люди, даже не люди, а судьбы жизни, земли...

Что нас ждет?

 

160. Опять проценты.

 

Кузьмину я поставил четыре, он отвечал на три. Почему? Может быть, за человечность его по отношении к другим, за веру.

На собрании сообщили, что у меня процент качества знаний тридцать, у Ларисы сорок. Сколько можно? А какую оценку можно поставить за этот самый процент качества знаний? Тройку, четверку. Где в нем человечность...

Впрочем, меня вызвали к директору...

 

161. Пощечина.

 

Жизнь течет: дом, училище, уроки, дом...

И вдруг я словно заглядываю внутрь жизни, как в колодец, и эхо доносит из беспокойной глубины весть о бесконечной же глубине...

Мне нравится Николай, любознательный мальчик с миловидной кругленькой, пухленькой, по-девичьи, мордашкой. Когда он рассуждает, его глаза увеличиваются или от страха перед своими же рассуждениями, или от удовольствия рассуждать.

Он как-то признался мне, что любит лес, ходит с товарищами далеко вглубь, я разделяю его мысли, я сам люблю лес.

Однажды во время урока я вышел в коридор и заметил Николая.

— Ты чего гуляешь?

— Меня выгнали.

— За что?

— Ни за что.

— Как это? Объясни.

— Только вы никому не скажете?

— Ты боишься?

— Знаете, еще хуже будет.

— Что же произошло?

— Меня ударили по лицу!

— На уроке?

— Да.

— Кто?

— Немка.

— Кто?

Приходится переспрашивать, я отвык и далек от прозвищ, для меня Лариса Ивановна, для них — немка, химичка.

– Не может быть!

— Только вы не говорите. Все равно ничего не докажешь.

Я недоумевал и в то же время все во мне кипит, а может быть, жжет обида, хочется что-то делать, предпринимать, а я не знаю... я представляю улыбающееся лицо, выступления на собраниях и вдруг... на последней проверке ее урок хвалили...

— Что же ты сделаешь?

— Я? Ничего.

— Как.

— Зачем? Все равно не докажешь.

— Но ведь она тебя ударила, а не ты...

 

162. Почему.

 

Да, я люблю лес, когда приближаюсь и захожу в него, словно встречаюсь с каким-то чудом, в какое не веришь, но которое есть, и ты смотришь, идешь и не веришь этим певучим птицам, этим деревьям, этому бесконечному разнообразию, что заставляет забыть все неудачи.

Как долго не был я в лесу. Что это? Прошлым летом я обратил внимание на бойко и широко развернувшееся строительство дома и теперь он готов, оригинальное привлекающее взгляд сооружение. Теперь ясно — это молель-ный дом. Они растут. Почему?

163. Сколько жизней в жизни.

 

Я прихожу на работу, в другую жизнь, из первой, своей, уроки — это особая жизнь, получается третья, есть еще жизнь в себе, и жизнь на собрании, жизнь для комиссий, жизнь в бумагах, которой никто не живет, даже избегают и зачем-то говорят о ней, пишут, поддерживают, есть и жизнь для себя, а может быть, это все и есть одна жизнь или должна быть, но получается как-то все по-другому...

 

164. Мефистофель Вася.

 

Я дежурю по общежитию с Васей, мне повезло: не будет скучно ехать домой, и я обязательно узнаю что-нибудь старенькое.

Я обхожу комнаты с первого по девятый этаж. В одних комнатах чистота, в других — нельзя войти, в третьих — нет никого, в четвертых — все у телевизора, занимаются буквально один-два человека...

Я ищу Васю, Вася — меня.

– Пошли.

Я, честно говоря, не знаю что делать, как дежурить.

— Оставь, пусть у них болит голова, мы люди маленькие.

— Никто не занимается.

— А ты бы занимался в таких антисанитарных условиях. Пусть сами занимаются людьми.

Мы стоим у общежития, многие ребята, девушки стоят группками, кто щелкает семечки, кто курит. Мимо проходит Лена, она когда-то занималась у меня, сейчас председатель учпрофкома.

— Она здесь?

— Да, живет.

— Куда пошла?

— Ты не знаешь?

— Нет.

— Ты даешь. Это уже каждый ученик знает...

— Куда же, просвети.

— Пошла в кабинет директора на ... прием, - громко он смеется и похлопывает меня по плечу.

— Директор здесь?

— Посмотри, окно светится.

— Мало ли что, Вася?

— Смешной ты, ты один раз бываешь в месяц, а они — каждый день. Шило в мешке не утаишь.

— Ты не видел? Нет.

– Мне хлопцы рассказывали. А ты думаешь, почему она на этой должности: он написал, что она на третьем курсе института...

Впрочем, надо еще доказать, но если это так, тогда...

 

165. Почему они не учатся?

 

Петр Иванович, преподаватель спецтехнологии, не старый, полный лысеющий мужчина. Он бросил курить.

— И как чувствуешь себя? — спрашиваю я, приготовляясь как бы проверить теорию практикой.

— Ты знаешь, лучше, легче дышать стало,

Я молчу, он повторяется несколько раз. О чем говорить?

— Скоро конец, — вспоминаю я.

— Скорей бы, идешь, как на каторгу учить этих олухов. Они разве приходят учиться? Они приходят за другим: прописка в городе.

— А мы зачем ходим? — спрашиваю, поражаясь так легко произнесенному открытию.

— А мы — за зарплатой.

И вдруг я как-то ясно, только сейчас понимаю, что у них другая цель, установка, своя, у нас — своя, а как же жить лучше всем...

 

166. Александр Сергеевич или все наоборот.

 

Виталий ударил ученика.

Военрук поднял на ноги все училище. Я прохожу к Виталию.

— Если бы не полковник, ученик не пошел бы жаловаться.

— Но бить нельзя.

— Я мало дал ему, и на любом суде скажу.

— Но бить нельзя.

— Пусть скажет спасибо, одного дурака образумил. Полковник только и ждал, чтобы отомстить.

Александр Сергеевич подошел к нам.

— Правильно сделал, — произнес он.

И ты, Брут. Сашенька.

Я помню его другим. Сейчас он творит то, против чего когда-то боролся сам. Я как-то говорил с ним об этом, он обиделся и продолжает ходить с директором в кабинет.

Почему все идет наоборот?

 

167. Вынужденный разговор.

 

Мне надоели слухи, я решил пойти к Лене. Если ее роман с директором правда, то тогда все ясно, но не может же она, молодая, умная... не может ведь... это тогда, не трагическое, а уродливое, безобразное...

Она меня успокоила, я успокоился, а слухи упрямо твердили свое.

 

168. Замена.

 

Я позвонил в училище, я забыл свое расписание.

— Это ты? — услышал я голос завуча.

— Я.

— Приезжай на замену, Скляр заболела.

Зачем я позвонил, — ругаю я себя. Теперь придется ехать. Самое смешное: позвонив, я вспомнил, что сегодня у меня уроков нет...

— Еду.

Странное дело, сказав еду, я минуту назад, выходивший из себя, успокаиваюсь, даже доволен. Я замечаю, что иногда какие-нибудь дела отклоняют от намеченного плана и выбивают тебя из колеи, но потом, вдруг, оказывается, что именно так и нужно, должно было быть. Почему? Возможно жизнь шире любого плана, любого человека, он может и должен жить шире, как сама жизнь.

Только вчера я с Рябоштаном были на уроке у Скляр, темой был Достоевский, она читала отрывки из романа, комментировала. Рябоштан долго думал, затем похвалил, я вздрогнул, у него похвала звучала так же, как и хула, в одном тоне.

Лучше бы я не заменял. Я словно заглянул за ширму внешне хороших уроков, за ширму слов...

"Каков учитель, такова и школа", — вспомнил я мысль Золя. Не знаю. На одном из уроков я высказал ученикам мысль, что нет плохих учителей — есть плохие ученики. Человек должен учить себя сам.

Кто же прав? Я вспоминаю ее жонглирование карточками, отрывками, кадрами из диафильма — это для комиссии.

А сейчас они сидят передо мной беспомощные, безразличные.

– Мы ничего не помним. Нам этого не говорили.

Я слушаю их и вспоминаю ее отзывы об учениках.

А может быть, Золя прав, потому что учит учеников не книга, даже не учитель, а отношение учителя к ученику.

Нельзя человека научить ничему хорошему, думая о нем плохо.

По сути урока — так, по технике ведения — тоже так. Она говорила только о Достоевском, о Раскольникове, о Соне, а надо говорить о жизни.

Литература все-таки учебник жизни, а не литературы.

Что же мне сказать им? Я растерялся, чувствую свое бессилие. У многих даже нет тетрадей — этих единственных козлов отпущения троек...

Я начинаю сначала и рассказываю об общих целях литературы и жизни.

 

169. Встреча.

 

Сегодня я поеду на трамвае, почитаю, пройдусь по лесу. В киоске я купил "За рубежом". "Убийство века" продолжает тревожить человечество. А сколько прошло времени. Рядом кто-то сел, я оглядываюсь и узнаю Григоровскую, она давно ушла из училища. И она замечает меня, мы здороваемся.

— Почему вы ушли?

— Спросите у директора, у Калинченко.

— Они все равно не скажут.

— Поверите, даже не хочется вспоминать: противно, теперь я вздохнула свободно. Сейчас на сессии; вчера сдала высшую математику, еще осталась начертательная геометрия, история… — она говорит немного громко, но в ее голосе нет бравады, он — свободный, раскованный голос, заявивший о себе. — Сейчас я страховой агент, хочется в чистоте побыть. Двадцать восемь лет я на стройке. Надоело. Признаюсь, надоело и здесь — эта мышиная возня с бумагами. Оббивать пороги не могу. Думаю опять на стройку.

— А в училище?

— Не заманите в это болото.

Я помню ее, с этим неожиданным, дохнувшим человеческим теплом, предложением. "Если что надо, я помогу", — звучит во мне и сейчас. Я смотрю на нее и как-то по-новому вижу ее.

– Они же мне учиться не давали. Если бы вы знали, сколько я насмешек вытерпела. Галина Павловна подавала документы со мной, но Калинченко не пустил ее.

А что он творил... и сейчас. А как они проводили уроки: только записывали часы. Я говорила им обо всем прямо в глаза. Вызвали в управление — думала снимут, дадут нагоняй. Начальник управления предложил работу инструктором. Я так ему и сказала: "Зачем? чтобы липовые отчеты составлять. Вот почему вы миритесь с такими людьми, как Калинченко."

— Вот так и сказали?

— Так и сказала.

— А он?

— Он смеется. "Все мы когда-то совершали революцию". Мне выходить. До свидания.

— Счастливо, — едва успел сказать я.

В этом душном трамвае, где нечем было дышать, в этих строчках газеты, где невозможно было жить, с этими бесконечными мыслями, открывающими бездну... этот разговор словно свежей струей воздуха обдал меня, я жадно хватал его, чувствуя, что я живу. Мне стало радостней и смелее оттого, что есть такие люди...

 

170. Рыба гниет с головы.

 

Лето началось. Комиссии закончились. Благодать. Осталось еще немножко — и отпуск. День кажется месяцем. Главное — не пропустить собрания, совещания; смотрят волком, как будто совершил преступления. Собрание назначено на вторник. Разбор персонального дела воспитателя. Напился. Зачитали характеристику — любо дорого. Все с интересом смотрят на него, удивление застыло на лицах: как иногда писанное не совпадает с виденным.

Оказывается, как мы узнали, пил он и раньше, но Бакшеев ограничивался... тысячу первым предупреждением.

Вчера напилась и пятнадцатая группа, драка. Я-то думал, что все уляжется, но это я так думал, и не знал, что они по-прежнему "дышат водкой".

Я взял слово: "Рыба гниет с головы", — философствовал я. Военрук разоблачал какое-то осиное гнездо. Бакшеев вокруг да около: "Всепрощенчество, склоки друг на друга, а вчера на концерте не было ни одного мастера и ни одного преподавателя. Сюда хоть Папу Римского пригласи — никого ничто не интересует."

Собрание, как всегда, кончилось ничем: зачитали и приняли резолюцию.

– Пятнадцатая группа, — думал я. А ведь вчера я им показывал фильм "О вреде алкоголя", рассказывал.... А они все равно напились. И я был спокоен в своем прекраснодушии... далеком от жизни, а они напились как...

Да, рыба гниет с головы, или что тоже самое: рыба становится такой, какой есть голова.

171. Воровство.

 

Федя рассказывает мне:

— Вызвал я его и спрашиваю: "Как это было?" Он стоит и мямлит: "Подошел к трем первокурсникам: "Дай закурить".

— "Не курю".

— "Тогда дай на сигареты".

— Почему? — спрашиваю я у Феди.

— Почему? На первом году у него отбирали, а сейчас он. Слушай дальше. "Это твое?" — "Нет" — "Почему же ты, этакий гад, деньги у ребенка забираешь? Нет денег? " — "Есть". В кармане у него было пятьдесят рублей, — на этот раз прерывает он сам себя и обращается ко мне:

— А ведь она читает Достоевского, Толстого.

Почему так происходит? Что-то здесь было не настоящим, неестественным, что-то с чем-то не совпадало и нельзя было увидеть корней, понять... И все-таки можно поставить точки над "и", и ко мне: — Что ты на это скажешь?

Я не знаю, что сразу и сказать, а Федя продолжает:

– Воруют не оттого, что нет в кармане денег, а воруют потому, что воруют другие, у кого много денег.

 

 

172. Нисколько.

 

Скляр вышла на работу, но мне опять не повезло — я еду на замену: заболела Лариса, к тому же приезжает какая-то спецкомиссия проверять только русскую литературу.

— Вам везет, — смеется Скляр.

— Когда она выйдет?

— Лариса будет болеть всю комиссию. Вечером мы едем вместе домой.

— Я простудилась: сквозняки. Затеяли ремонт. Я вам говорила, что мы получили трехкомнатную квартиру.

— А сколько вы стояли на очереди.

— Нисколько. Мой муж...

Да, она, они... многое понимают, многое видят, но делают не то и не так, как понимают, а как раз то, что по всем понятиям нельзя делать.

 

173. Христос и черт.

 

Наконец я увидел тридцать четвертую группу, она дежурит в столовой. Многие здороваются. Фаренин меня не замечает: слишком много я говорил о его пьянках, он не любит критики, но любит выпить.

Толик подходит ко мне с папкой в руках.

– Ты не можешь положить у себя эти рисунки, у меня руки заняты.

– Кто это рисовал? — спрашиваю я, просматривая листы, удивляясь точности, смелости линий.

– Кузьмин.

И вдруг я замираю, я не верю собственным глазам и рисунку, и сюжету.

Перед распятым Христом, на маленьком камушке, скрестив руки на груди, сидит и смотрит на Христа в раздумье Черт?

Я улыбаюсь.

– Не напрасно я Кузьмину поставил четверку?

Что это??? "Что есть истина" или это размышления ученика, решающего вопрос: быть или не быть учителем...

Что же есть истина: быть распятым за истину или жить без истины?

Я смеюсь, и вся история мелькает у меня в голове.

 

174. Что такое конфликт?

 

Я принимаю экзамен по русской литературе. Слава богу, думаю я, осталось еще немного, поеду полечу горло.

В окне я наблюдаю, как выходят ребята из общежития в белых рубашках, кое у кого книги, группа собирается у дверей. Начинается поиск скатерти, вазочки, цветов. Зачем? Ассистент — Лариса, я не люблю принимать с ней, и помню, как я был у ней ассистентом, она битый час рассказывала ученику билет и ставила оценку, как я понял, ориентируясь на процент.

– В каком порядке будут билеты? — шутя и серьезно спрашивают ученики, когда я выхожу и вывешиваю списки (для проверяющих).

– Не знаю, — отвечаю я, опустив глаза, чтобы не видеть эти жалкие заискивающие улыбки, самоунижение. Если сейчас он такой, то какой он, когда останется наедине с собой, наедине с жизнью? Что тогда?

По крайней мере пусть хоть экзамен будет первым столкновением с жизнью, пускай они увидят себя такими, какими они есть.

Начинается... Вопрос: основной конфликт в пьесе Островского "Гроза".

Ученик молчит.

– Назови представителя "Темного царства". Ты, кстати, был на консультации.

– Сейчас вспомню: Кабаниха! — восклицает он и улыбается.

Кабаниху они почему-то помнят. А вот Дикого, хоть убей, не помнят.

— Так в чем же конфликт?

Он молчит и смотрит на меня.

— Почему ты молчишь? Хоть ответь на этот вопрос.

— А что такое конфликт? — говорит тихо и доверчиво он.

— Экзамен — не урок, это ты должен мне объяснить, что такое конфликт.

Мне нравится эта непосредственность, но и печалит. Хочется улыбаться, но мне не до смеха. Почему он не знает? — задаю я вопрос себе и мысленно отвечаю.

Ты почти честен. Ты добр и зол. Добро и зло есть в тебе потому, что они есть в обществе. Ты сам носитель конфликта, не зная этого, ты не виновен. Конфликт социальный — конфликт внутренний: ты не подготовлен к экзамену, надеясь на тройку. Виновен ты, процентомания, общество, терпящее подобное явление. Конфликт общества в тебе, ты носитель конфликта и уже сам создатель конфликта; пусть даже тобой создают конфликт, ты без вины, но виновен.

Сейчас в тебе ничего нет, кроме глаз, они фиксируют то, что делают другие, ты сам становишься Диким...

Приходиться отвечать ...

​

Продолжение следует.