Современная всемирная литература

Писано быстрым, нервным почерком.

 

Ножи… Ножи… Щиплет царапины.
Знаете ли вы, что мне совершенно нечем питаться? В моей сахарнице соль, в желудке вода, а в голове жирные-жирные осы. Осы. Осы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! О, сы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!
С детства не люблю ос. Однажды я завтракал, а она бесцеремонно влетела и укусила в руку без малейших сомнений в правильности содеянного.

У Лизы дозревают огурцы. Я вижу это из окна второго этажа своей дачи. Они зелёные и пахнут едой. Огурцы и соль. А в желудке — вода, она делает во мне маленькие частые дырочки, из которых выходит дым и трупная вонь. Лиза — красивая девушка, хоть и легкомысленна. Когда она поливает радужно бликующими брызгами зелёные огурцы, солнечные лучи так резво отпрыгивают от её тёмной спины, что два дня тому я едва не лишился глаза и только сегодня оправился.

До-о-о-о-о-олгий, продолгова-а-а-а-а-а-а-а-а-атый предмет. Мах. Маха обнажённая. Боже мой, как же устали руки.
Лиза своей не слишком тонкой, но и не чересчур пухлой ручкой вытирает пот со лба и оглядывает владения. Ну, кого мне ещё нужно побороть, спрашивает всё её тело.
Мой отец был прекрасный борец. Мы ходили на его выступления, и мама, такая огромная и полуневидимая в моей детской памяти, светилась белым. Зимой его и не стало. Мама перестала светиться. Родители — это свечи.
Свечи. Если бы я умел их есть! У меня есть свечи. Иногда здесь отключают свет, и тогда сверчки злорадно заглушают шаги подкрадывающего сзади чёрта. Чёрт хитёр: стоит обернуться, и он снова за твоей спиной. Однажды я зажёг свечи, и чёрт расползся по всей моей зыбкой затхлой комнатке. Потому-то до сих пор у меня есть свечи, которые не съесть.

Если завтра мне удастся заработать денег, я смогу уехать отсюда и снова снять квартиру. Я куплю себе огромный куб хлеба и величественный цилиндр колбасы. Буду могуч.

Красный купальник Лизы порядком замельтешил над грядкой с укропом — он напротив моего окна. Я представил, как снимаю его и целую эту молодую упругую булочку, даже слегка надкусываю — в своей квартире. А потом кормлю её колбасой с огурцами, досыта — колбасой, которую купил на свои деньги.

Жутко устала рука. Её нужно сменить на левую, но я перебарываю себя и продолжаю. Скоро уже, скоро! Круг огня скроется за деревьями, разразится гром ночи.

Вы никогда не были на концерте симфонического оркестра? Я не был. Никак не могу представить себе человека, который бьёт в большой барабан, гонг, ну, или хоть в самый захудалый бубен. Он стоит и издаёт один и тот же звук.
Невозможно больше. Я вытираю левую руку о штанину и всё-таки меняю на неё правую. Как будто бы легче, но это ненадолго. Ещё три.

Бабушка любила эту дачу. Помню, как радовался я малине и гороху, которого, специально на меня, сажали побольше, много больше. И как было мерзостно, когда я, уже двадцатилетний юноша, почти оторвавшийся от корней, слушал её усталый голос, который царапал душу! Я не был у ней на тот момент три года. При встрече она спросила: отчего я не приехал этим летом? Она посадила для меня столько гороха…

Лиза посмотрела в окно своего дома и резво умчалась. Наверное, телефон. Сейчас она будет говорить, громко смеяться своим режущим голосом, затем пойдёт, наверное, на озеро. Она будет плавать, потом обернётся: нет ли кого? Лиза начнёт трогать себя под водой. Дыхание её сделается глубоким, с придыханием, затем частым; она начнёт постанывать и прикасаться к груди… А всё это время я наблюдаю за ней из кустов. В самый пик я выйду, и ей ничего не останется, как принять меня в своё лоно.

Лиза вышла из дома, а затем и за забор. Совсем скоро она, словно кофе или краска, растворится в воде. А я закончу своё дело, немного подожду — и всё свершится.

Рука устала чересчур быстро. Пауза!

Очень больно осознавать, что не можешь что-то купить. Я не говорю о машине, доме, золотых слитках. Когда ты живёшь и знаешь: ты не имеешь сегодня права на хлеб. Ты не можешь просто пойти и взять его, нужно отдать что-то взамен — никакого взамена у тебя нет. Нет взамена — нет хлеба.
И сигарет.

В углах валяются какие-то тряпки. Может быть, там есть моя детская одежда, наверняка есть, раз уж нашлась ещё более древняя коробка в подполе.

Коробка! В подполе! В голове моей родилось полувоспоминание: мы с сестрой лежим в бабушкиной кровати, с двух сторон, а она читает нам своим ласковым, убаюкивающим голосом. В какой-то книге было что-то и про коробку в подвале.
Где то время, когда мы с сестрой могли купаться в одной ванной? Сейчас об этом боязно даже подумать, всё равно, что признаться соседке, что подглядывал за ней. Моей сестре повезло больше, чем мне. Она устроилась на хорошую работу и удачно вышла замуж, обитает сейчас в дальних заграницах. Она молодец. Всегда считал себя умнее, однако жизнь расставила приоритеты.

Кровать воняет пылью и сыростью, точно как в детстве. Это, знаете ли, отвратительно. Я встаю, старательно огибая взглядом кучу тряпья, дабы не родилось во мне маниакальной тяги к фетишизму, и спускаюсь вниз по врезанной в пол и какой-то абсурдной деревянной лестнице, словно бы не отсюда.
Справа, за спиной, комната. Помню, когда дед был ещё жив — о-о-о-о, это древнее воспоминание — , там затеяли ремонт и разобрали пол, но вскоре деда не стало, и комната осталась такой надолго. Со временем в неё начали складывать всяккий хлам, уже не помещавшийся в чуланчике — старые удочки, пенопластовую лодку, на которой дед рыбачил по утрам, куски мебели… Разобрали всё только перед тем, как сдали её на лето в аренду.

Я вышел на веранду. Когда-то здесь стоял стол, и вечерами собирались все друзья, у кого была дача в этом районе, и близкие соседи. Мы же, мелкие, только порой подходили и стягивали со стола лакомые кусочки — конфеты, колбасу…

Жутко чешется голова и шумит желудок. Пожалуй, нужно окунуться — тем более, там где-то растворяется в горячей неге красная Лиза… Стягиваю штаны и делаю шаг.

Ступаю в траву, пробившей дорогу в бытие уже у самых ступеней, скольжу взглядом по своему участку. Умер он, или же ожил? Уже нет того порядка, который был, не существует отдельных грядок, упорядоченно разбросанных вокруг скважины с насосом, на которых росли представители о д н о г о вида, нет постоянного ухода. Однако, природа сама нашла себе жизнь и властвует. Яблони заросли плющом — естественная борьба.
Я покинул агонизирующий заросший труп, дважды толкнул уже не первый десяток лет заедающую калитку из металлического уголка и сетки-рабицы, и вошёл в лесок. Тропинка, начинающася в шаге от границы моих владений, через семь метров привела меня к шатким металлическим мосткам, под которыми существовало измельчавшее донельзя заросшее же зелёное озеро. Чуть дальше, конечно, оно было почище, однако, Лизы здесь не было. И на других мостках тоже.
Чертыхнувшись, я дохожу до края мостков и, держась за арматурины перилл, спускаюсь на три ступени и щупаю — непонятно, на кой ляд — воду. Конечно же, она кажется мне холодной после горячего металла, но это меня не останавливает. Прыжок!
Краткий миг полёта. Ты ещё не там, но уже и не здесь — словно в дальней дороге, отвязанный от всех точек, но медленно тяготеющий к одной. Неспешно-исполински надвигается на тебя зелёная мутная влага. Ты прекращаешь набирать дыхание и зажмуриваешься непроизвольно, когда гладь отворяется пред тобой и, гордый, ты сливаешься с её простотой и чистотой; движешься с ней вместе, по её законам…
Ух! Вынырнул, хватая ртом воздух и промаргиваясь, одновременно пытаясь снять левой ногой с правой какую-то водоросль. Цветут кувшинки. Если всё-таки плыть туда, то придётся дать небольшой крюк, чтобы не запутаться в их жёлтом логове. Вариантов у меня мало. Я плыву, уже проклиная себя: ослабевший организм не очень-то рад, а ноющие руки ощущаются непомерно большими и тяжёлыми.

Наконец, они. Деревянные мостки, прошу любить и жаловать, будь они неладны. Соскальзываю, но со второго раза всё-таки взбираюсь. Тут же слетаются мошки, комары и оводы, словно стервятники над разлагающимся воином.

Прохожу мимо посаженной на цепь железной лодки и вновь вхожу в лесок. Где-то здесь мы с сестрой собирали ближе к закату лета жёлуди. Я надкусывал их: мне казалась прекрасной эта лёгкая зудящая горечь, после которой приходила такая же зудящяя сладость. А ещё метрах в пятидесяти отсюда, возле нашей фазенды, жили-поживали меж двумя небольшими деревцами самодельные качели без спинки: куски провода и доска. Мы раскачивали друг друга и были счастливы.

Черти красноглазые! У ворот Лизы стояла огромная чёрная машина. Значит, она к озеру и близко не подходила! А я, олух-кретин-болван-краснопёрыш, бегал за ней, как плотва за блесной!
Нужно узнать, кто там. Как? Как узнать? Всё просто. У меня закончились спички. Зачем мне они? Зажечь свечи. Зачем мне свечи? Нужно кое-что найти в подполе. Что найти? Там была коробка с ножами, хочу достать их и перебрать. Зачем мне ножи? Я наточу их. Для чего? Ну, у мужчины ножи всегда должны быть острыми. Почему? Ну, это лишнее. Нет, ещё. Почему у меня закончились спички? Не могу пойти и купить спички? Нет, просто далеко идти, а мы же, как-никак, соседи. Почему пришёл именно к ней? Ну, просто я знаю, что ты точно дома. Ты что, следишь за мной? Нет, я просто люблю стоять возле этого окна. А чего ты так на меня пялился? Я видела! Ты красивая женщина. Правда? Да. Очень. Я тебе нравлюсь? Да, ты мне нравишься. А так? Да, так даже лучше. Может быть, я сниму ещё… это? Так ты становишься ещё прекрасней. Разведи немного ноги…

Так, стоп. Я просто вхожу, я же сосед. Стук получился очень тихим, хоть ворота сделаны из металла. Тогда я просто тяну ручку на себя, и дверь открывается. Я вхожу и спокойно заворачиваю за угол (в этой стене нет окон) и подхожу к двери.
Я прислушиваюсь. Доносится какой-то тихий шум, непонятно, что это. Похоже, будто они разговаривают шёпотом. Я просовываю голову через порог. Справа, сквозь дверной проём, я вижу, как они любят друг друга на красивом разложенном диване. У него широкая атлетическая спина.

Побагровев, я еле сдерживаюсь, чтобы двигаться медленно и неслышно. В голове страшный шум. Не помня себя, я добираюсь до ворот, дверца которых ужасно скрипит. Пускаюсь в бег. Ещё длинное смазанное мгновение, и я уже держусь за сетку калитки.

Как! Как я мог такое подумать! Зачем я заглянул в эту дверь! Зачем люди в замкнутом пространстве будут говорить шёпотом! Тем более, если стоит машина! Машина стоит, а она ведь так побежала куда-то, а на озере её нет! Моя Лиза, как ты могла!

Лиза! Ты была тем единственным человеком, который хоть как-то заставлял меня жить! Я помню, как неделю назад увидел тебя из того окна! Как ты громко гаркнула своё “приветсосед!”, в одно слово! Как назвала себя! Вибрации твоего голоса! Твои разговоры по телефону, шум твоего телевизора! Для тебя я продолжил работу! Ты дала мне силы! И ты так подло предала! Ты!..

Запах сырости и пыли, серости и были, сирости и боли. Матрас, на полу под кроватью полусгнившая тряпка, бывшая когда-то простынью. Из моих глаз текут слёзы, и я не могу и не хочу остановить их. Почему, почему я такой никчёмный!

Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему я такой никчёмный! Почему, почему, почему, почему, ПОЧЕМУ!!!!
Я вскакиваю с кровати, ведомый непоборимой силой. Я колочу стены, швыряю тумбочки, разбиваю старую тусклую вазу. Пелена с глаз спадает. Мне стало легче, и я с раскаянием сгребаю осколки под кровать. Наверное, в эту вазу мама ставила собранные на поляне цветы, а бабушка ласково трепала её по головке…

Где вы? Где вы все? Мне так плохо без вас… Я такой никчёмный… Вот к ней приехали… Он к ней приехал… Они, наверное, очень любят друг друга… Они вместе, они друг у друга есть, они вообще есть… А меня нет… Я никчёмный…

Я снова плачу, бессильно злясь на себя где-то внутри. На меня накатывает невероятный голод и ошеломляющая усталость. Я ложусь на пол, и мои мокрые, почёсывающиеся веки начинают слипаться.

…Нужно поесть… А для этого нужно закончить… Сил нет… Спать хочется… Здравствуй, доктор Чехов… “И, конечно же… доктор Чехов!” Я буду убивать себя, как ты хотел.

Я всё-таки встаю и доплетаюсь к окошку, у которого стоит вожделенный табурет и старая коробка, и, как в завоёванный трон, бессильно плюхаюсь на него. Этот шум в голове не уходит. Наверное, давление… Нужна глюкоза. На подоконнике нож и сахарница с солью.

Беру нож. Организм противится. Прости, я понимаю, что у тебя нет сил… Но нужно закончить. Нужно же хоть раз закончить начатое. Я приставляю нож остриём к моей желтоватой коже. Как в холодную зелёную мутную, которая не привела к тому, чего хотел, а в результате…

Достаточно мотивированный, я нажимаю на нож, протыкаю кожу и резко дёргаю. Тот редкий миг, когда прорез есть, а кровь ещё не успела добраться до него, проходит, и красные пузыри натягиваются вовне из впадине борющегося со смертью, но постепенно умирающего естества. Затем настигает осознание боли, я подобен змее. Царапина получилась неглубокой, вдруг думаю я, через минуту забудется. Я открываю сахарницу, слюнявлю указательный палец и, обмакнув, втираю соль в рану.

Я — гигантская змея, почти дракон. Осталось всего два.

Не понимаю, как это случилось, но прошёл не один час. Я работал, думая о боли, но через две минуты усилился этот шум. Я стал думать о нём. Он то давит гулом, то шелестит, будто лес. Или же это отдалённый шёпот; или тот шёпот, который невозможно разобрать, словно несколько человек спорят ночью, боясь разбудить ребёнка, который не может заснуть от волнения и силится их понять.

Когда я очнулся, огненный шар уже отсветил своё. Нож был сточен почти до конца, от лезвия остался лишь сантиметр. Мои чёрно-серые руки гудели, вторя шуму. Я хотел было сразу осуществить задуманное, но подумал, что они могут увидеть меня через окна. Однако, свет в них не горит, как я убедился — наверное, набаловавшись, пошли на озеро, либо в баню, либо спать. Я решился.

Свет в течение дня я не включал, и сейчас предпочёл пробираться в темноте — кто знает, что, если они вдруг увидят, что я ещё живу?

Сойдя со ступени веранды, я шагнул в джунгли и начал медленно пробираться к забору. Шум в голове не давал понять — хрустит ли, трещит ли что под моими ногами? Ме-е-едленно, словно в мутной воде. Нож в руке несколько мешал, но я забыл надеть штаны и обуться, и потому нёс его, пригнувшись и чуть выставив вперёд — ледокол, джунглекол; дебреход.

Металл трётся о металл — нож нашёл забор, сделанный из той же сетки, что и ворота с калиткой. Сориентировавшись по открывшемуся виду на дом, я беру левее: где-то там искомая брешь забора. Азарт вытесняет из меня аппетит. Мерси, мусью азарт.

Вот она! Решающий миг! Тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то, я просовываю руки в отверстие, бытующее в десяти сантиметрах от земли и являющее в диаметре сантиметров десять, и наощупь нахожу вожделенные до-о-о-о-о-олгие, продолгова-а-а-а-а-а-а-а-а-атые предметы. Нож не пригодился — они отрываются довольно легко и все прямые, довольно легко входят.

Я срезал три штуки и потянулся за четвёртым, когда хлопнула дверь деревянного туалета, и мужской голос протянул:

— А-а-а-а, друг, всё воруешь? Ты бы прекращал это баловство, что ли, Лизка жалуется уже. Да и в самом деле, было б чего! А то девка пашет для себя, радуется, как ребёнок, а ты её радость крадёшь. Всё понял? Ну, беги, беги…

Кажется, даже шум в голове в ужасе застыл. После стука двери я обмер, а при первом же звуке голоса я дёрнул последний, который, подлец, оказался как раз кривым и в отверстие не лез. Я дёргал, дёргал, уже понял, что быстрей бы было воспользоваться ножом, но поздно, дёрнул в последний раз — огурец сломался — , поднял нож и пустился бегом, держа добычу в руках.

Какое унижение! Бог! Что я сделал не так?! Зачем мне переживать всё это?!

Никогда не чувствовал такой боли, словно все лучи Вселенной испепеляюще перекрестились на моих — именно моих! — Здесь и Сейчас. Дебри казались мне нескончаемыми, будто от ужаса и позора я переместился на какой-то остров, но внезапно оборвались, и я ударился о возвышение веранды.

— Ах, вот ты где, сосед! Вечер добрый!

От её голоса я едва не рухнул. Мне казалось, что хуже некуда, но я оказался настолько недальновиден, что даже сейчас не могу осознать своей степени слепоты. Держась зубами за воздух, я пытался произнести хоть что-нибудь в своё оправдание, но выходило отвратно.

— Я… я…

Она залилась серебристым смехом:

— Ты что, спортсмен? В трусах, бежит… А-а-а-а! — она хлопнула себя по загорелому (пусть в темноте и не было видно, но я-то знаю) лбу, — Женька, тебя, что ли, застукал?

Она залилась ещё сильнее.

— Я…

— Поделом, нечего красоту мою без спроса брать! Хоть бы спросил, я даром отдала бы… Ну, ладно, я, собственно, чего… У нас свечек нет, а света, скорее всего до утра не будет. У тебя свечек нет? Я просто видела, у тебя свет горел, когда вырубали…

Не понимаю, что дёрнуло меня за язык… Но это было так схоже, что, видимо, мироздание само пошевелила моим ртом:

— Ты что, следишь за мной?

Лиза засмеялась.

— Да, конечно, целыми днями наблюдаю за тобой и твоим прекрасным задом! Нужен ты мне сто лет!

Я сглотнул.

— А чего ты так на меня пялилась? Я видел!

Мои слова от волнения прозвучали противно и фальшиво. Лиза немного напряглась.

— Да не пялилась я!

— Правда? — я вновь услышал этот шум и почувствовал, как организм, сбирая последние силы, швыряет армию крови к голове.

— С чего ты взял-то? Если и взглянула случайно, так в этом ничего нет… И вообще, ты, значит, мои огурцы…

Я сделал маленький шаг.

— Я тебе нравлюсь?

— Эй, что за вопрос? — кажется, она начала пугаться — повысила голос и оглянулась в сторону своего дома. — Не нравишься ты мне! Ты же видишь, какой у меня мужчина, совсем другой типаж! — она отступила к калитке.

Моё сознание, прорываясь сквозь шум, говорило, что следующая фраза требует Действия, необходима некая переоценка меня с е стороны. Одежды на мне нет. Выход прост. Я выронил огурцы. Сделал ещё шаг. А в руке нож.

— А так?

Она замерла.

— Ты… ты что творишь… Я закричу сейчас!

Говорить было нельзя, я просто сделал жест: показал, как перерезают горло. Теперь необходимо было что-то снять с себя. Но если я сниму с себя трусы, доносилось сквозь шум, на мне ничего не останется. Нужно снимать с неё.
Я прижал нож к её губам и взглядом спросил: поняла?
На её глаза наворачивались слёзы, но шум в моей голове напоминал шёпот той измены. Я поддел ножом красную вервочку за её спиной, и на свободу вырвались молодые, весело торчащие грудки.

Чтобы оправдать следующую фразу, которой должно в нынешнем контексте прозвучать чрезвычайно мерзко, я потрогал её грудь и грубо сжал её.

— Может быть, я сниму ещё… это?
Я спустил с неё остатки купальника. Она рыдала, трясла головой, шёпотом кричала “нет, нет!”, но это было необходимо. Она резко отпрыгнула и побежала к выходу. Замешкавшись на миг, я дёрнулся за ней. Она успела бы, если б калитка открылась с первого раза — но нет, она заедала, и шум был даже благодарен ей за эту расхлябанность.

Я ударил её куда-то в лицо. Драться я не умею, конечно, но она женщина. Лиза упала. Я нагнулся над ней, проверяя наличие кровотечений — их не было.
Я приставил к её горлу нож и прошептал настолько отвратительным и похотливым голосом, насколько мог изобразить:

— Так ты становишься ещё прекрасней… — шум повёл мои руки вниз, вниз, вниз… и, наконец, я прибавил: — Разведи немного ноги…

Я был уже готов, когда скрипнула калитка. Существо, коим я сейчас являлся, симбиоз меня и шума, вопило, что дальше должен быть половой акт, однако, я не успел бы. Выход был один.

Я воткнул в её промежность нож. Она дико закричала (возможно, она кричала и чуть раньше, но этого моя сущность уже не осознавала), ей завторил голос человека на машине:

— Лиза! Лиза!
Неожиданно её крики затихли, и я понял, что шум в голове исчез. Я сделал несколько шагов назад и остолбенел, глядя на свои дрожащие руки, ещё помнящие тяжесть ножа.

— Что ты сделал! Что ты сделал! Лиза! Врача! Вызови врача!
Мои руки были странного цвета, они казались тёплым камнем. До меня тяжёлой волной докатилось осознание. Я понял, что не смогу, просто не смогу. Я понял, что мне нужно немного времени, буквально, пять часов.
Подойдя к нему, я сказал, что мне нужен телефон. Он не слышал меня, взял Лизу на руки и понёс куда-то. Я быстро обежал его и вытащил из неё нож, отчего она вздрогнула и часто-часто задышала, и воткнул в шею обрадовавшегося человека с машиной.

До сих пор не понимаю, почему не воткнул нож в живот, тогда он мог бы выжить, сейчас… не знаю.

Я забежал наверх, спохватился. Выбежал обратно и увидел, что она ползёт к выходу, издавая кроткие стоны и всхлипы. Мне было страшно вынимать нож из его шеи, и я просто попытался задушить её. Как ни странно, она лихо сопротивлялась. Не знаю, задушил ли я её, или она просто потеряла сознание, но двигаться уже точно не могла.

Я вновь вернулся мысленно к своей задаче: добежал до озера и помыл руки. По дороге обратно снова возник этот шум.

Я поднялся к себе, зажёг свечи. Нашёл бумагу и прочее. Уже не понимаю, для чего писал всё это, но, как минимум, это что-нибудь объяснит следствию. Адрес сестры сообщать не стану, надеюсь, она узнает об этом не скоро.

В моей смерти прошу винить шум.

 

P.S.: здесь жуткий ветер, боюсь, что рукопись унесёт. Моя левая рука не шевелится, наверное, задел какие-нибудь сухожилия. Неудобно писать, бумага пачкается. Положил её на пол. Сверху от ветра последний неточеный нож.

 

 

P.P.S шум уходит