Современная всемирная литература

Продолжение. Начало в №№101-108

​

175. Ломайте пианино.

Пианино у меня в кабинете появилось случайно. Это было старое, изломанное, видевшее виды пианино, оно стояло в спортзале, в комнате спортинвертаря, потом в коридоре, когда ремонтировали зал, Бакшеев робко предложил мне. Ладно, я согласился, очевидно, стало жалко Бакшеева, и пианино. Оно как-то сразу украсило кабинет, одухотворило, что ли.

И началось... Учеников нельзя было допроситься выйти из кабинета, они открывали крышку, обступили все вместе, и каждый в отдельности старались нажать клавиши. Как ни странно я не сердился, я был спокоен, не кричал, если что-то и приходилось говорить, то лишь в крайних случаях: когда начинала трещать голова от этой бессмысленной какофонии звуков или кто-то начинал глумиться, пытаясь сыграть ногой или садился.

Для меня самого оставалось загадкой мое терпеливое отношение к этому негативному явлению. Почему? Я понял его причину, когда девочки, обступив пианино, спросили:

– Где можно научиться играть?

Каждый год в каждой группе я вижу желающих учиться играть, учиться музыке. Но клуб далеко, а у нас пока псе закрыто: то нет руководителя, то нет денег... да и учат их пока другому, а они стучат, тянутся к прекрасному.

 

176. О смотре.

 

Над всем — строевой смотр. Я думал, что смотр, как и обещали, пройдет перед комиссией, но она закончила работу, а подготовка к смотру все еще продолжалась. Я не отчаивался, я привык, актеры помаленьку занимались. Когда же он? Наконец вывесили список, кто, где, когда, почему... Моей, фамилии не было. Я подошел к военруку.

— Приезжать мне или не надо?

— Надо!

— Зачем?

— Зачем можно и не спрашивать.

 

177. "Сучки".

 

Они смеются, мне хочется плакать.

"Мы сучки", — так группа столяров называют друг друга, так называют они сами себя. И всю жизнь мы будем сучками. Мне не хочется этого.

Я вспоминаю одно робкое, случайное признание в сочинении ученика.

"Мне стыдно своей профессии. Когда я иду в комбинезоне, мне кажется, люди осуждающе смотрят на меня: "Шмакатур".

Цель труда — цель человека. Цель — выше носителя цели. Многие из них, конкретные люди, так и не постигают настоящей цели, ни самого труда, ни самого себя, человека...

 

178. Коля Трофименко.

Я не мог бы объяснить моей симпатии к этому парнишке. Может быть, улыбка, мягкая, застенчивая, скромность или какое-то невосприятие дурного, он староста знаменитой пятнадцатой "А". Но это формально. По сути в этой группе старосты все, кроме него.

Когда мы здороваемся, он почти всегда подходит ко мне или я к нему.

— Опять? — спрашиваю я.

Он краснеет, молчит...

— Кто?

— Те же. Делают кому что вздумается.

Мы стоим, неожиданно он протягивает кулек с конфетами.

— Угощайтесь.

– Спасибо.

Я беру одну, как-то радостно, но я не улыбаюсь, я разделяю его тревогу, но мы оба бессильны, хотя вообще-то неплохие люди, и сейчас, как никогда, я чувствую, что это мало, надо...

 

179. Когда тебя никто не видит.

Жена сидит с ребенком, не работает, и я взял секцию баскетбола, платную, раньше я вел ее на общественных началах.

В спортзале я жду ребят. Пока никого нет, я подхожу к окну, выходящим к главному входу в училище, к дороге, к лесу; сверху все кажется застывшим, кроме учеников, они шумят в ожидании ужина, наконец их запускают и наступает тишина. Я стою у окна и смотрю вниз, высматриваю моих ребят, еще минут десять подожду и домой. После уроков я предупредил ребят, но пока никого. Я отхожу от окна, возвращаюсь: из училища выходят две девушки, их догоняет Сережа и его друг, они грубо хватают девушек, те отталкивают их, и неожиданно Сережа замечает меня в окне и краснеет.

Как-то неловко наблюдать вот такие неожиданные сценки, которые словно приоткрывают занавес, и мы заглядываем в ту жизнь, в которой узнаем себя или знакомых других людей другими, о которых думали совсем иначе.

Почему люди так поступают? Он был без свидетелей, но раз он покраснел, значит, он и без свидетеля знал, что так поступать нельзя, но поступил. Имеет ли он понятие о совести? Я заметил давно, что такие понятия как счастье, любовь, совесть... у людей поставлены с ног на голову: вместо добра — зло, инстинкты вместо любви, слова вместо дел, трусость вместо гордости, мещанство вместо развития, эгоизм вместо человечности, тщеславие вместо равноправия, унижение вместо справедливости, деньги вместо труда и творчества...

 

180. Смотр.

Смотр назначен на субботу на восемь утра. Все злы на военрука: зачем на субботу, когда у половины преподавателей нет уроков, когда многие учащиеся уезжают.

Но надо ехать. Погода как назло пляжная. В портфель я кладу плавки, кеды, хорошо, что в восемь, успею на баскетбол.

Я вчера предупредил старосту: всем иметь значки, носовые платки, расчески...

Я иду к группе: все построены. Учеников мы воспринимаем каждого в отдельности, в лучшем случае, в группе, но здесь собрались все вместе, они вдруг вырастают в какую-то громадную силу, массу.

Раздается команда, я вздыхаю, уже четверть девятого. Всё затихает. Военрук, как-то подпрыгивая, зашагал к... от училища выходит навстречу ему какая-то нестройная небольшая группа во главе с директором, рядом семенит Миша, подпрыгивает, стараясь подобрать ногу.

Остальные мастера и преподаватели стоят на бровке напротив своих групп. Директор переходит от одной группе к другой, здоровается, доходит только до середины, дальше не пошел. Почему? Смешное и жалкое зрелище оттого, что эта группа кого-то зачем-то копирует, не на сцене, а в жизни…

Начинается проверка, выставление очков. В моей группе проверяет сам военрук. Несмотря на предупреждение, у некоторых нет платков, расчесок.

— Посмотрим, как вы с песней пройдете.

Они пошли. Я смотрел на двигающуюся на меня мою группу и не узнавал ее. Все лица изменились в каком-то, сковавшем их, напряжении, колонна прошла мимо, нельзя было спокойно смотреть на нее. В последних рядах шли невысокого роста ребята, они пыжились и изо всех сил тянули носки ног и, вдруг бросив, как бы забыв эту позу, они превращались в себя, и бегом догоняли колонну, опять принимая, стараясь принять, прежний вид, и опять... догоняли ее...

Я не могу смотреть...

А группы шли. Военрук держал в руках свою книжечку, ставил оценку и тут же выкрикивал ее вслед уходящим.

Я ушел, когда прошла последняя группа. Я забыл о пляже, почему-то вспоминалась моя группа, шедшая на меня с каким-то неузнаваемыми лицами, потом я видел ребятишек, догоняющих все время строй. Не хотелось думать об увиденном, да я и не знал что....

Автобус пришел быстро, я стал на заднюю площадку и смотрел в стекло на дорогу. Рядом со мной стоял какой-то человек, я взглянул на него и вздрогнул. Еще при жизни Рака, я видел этого человека, отметив про себя их сходство. Очевидно, на свете есть двойники, которые не знают об этом. Теперь он остался один. Неужели это напоминание жизни о жизни и смерти и есть ответ на то, о чем я не хотел и не знал, что думать.

Двойник Ковалевского был Небеснов, внешне они были прямо противоположны, но, по сути, они были двойники.

181. Как делать добро.

 

В группах ТУ, десятиклассники, в них можно говорить о категориях этики, ведь, чтобы делать добро, надо знать что такое добро и зло.

 

182. О музыке.

 

Уроки музыки меня огорчают и обнадеживают. Я ставлю пластинку и слежу, как музыка действует на человека.

"Времена года". Я боюсь поднять глаза: каждый взгляд, устремленный на тебя — укус змеи, и некуда деться.

Я молчу, я должен молчать, и зачем говорить — сейчас говорит музыка.

Каждый выкрикивает свое, сокровенное, многое можно понять и не только о них, сидящих здесь.

— А теперь с "Добрым утром".

— "Ой маричку — чучеру".

— Хочу спать.

— Можно слушать.

— Кто ее слушает.

— А деньги еще платят.

Иногда я, едва сдерживаясь, отвечаю как можно спокойнее.

— До вас музыка не доходит, а жизнь тем более.

— Включите какую-нибудь хорошую.

— Давайте я принесу "гей-гоп".

— Хватит пиликать.

— Спать хочется.

— Так вы можете проспать всю жизнь, — отвечаю я.

— Всю жизнь бы слушал... бы, — кто-то отвечает и сам же смеется.

— У вас нет "Полонеза" Огинского?

"Полонез" Огинского — это, кажется, соломинка для утопающих, подобных слушателей классики, но ее-то у меня и нет.

 

— У меня есть другие...

— Шопен, — слышится сквозь смех.

— И Шопен, и Бах, и Бетховен.

— Опять Бетховен, о боже.

— Ты прав, бог есть, и его фамилия Бетховен, он творит людей, — не сдаюсь я и думаю: " Как совместить их нелюбовь к музыке с их бетховенскими мыслями о труде: "труд — это что-то гениальное".

А может быть, они терпят и труд как нечто биологическое, не осмысливая его как победу человека над природой, ведь слушать музыку — это тоже труд.

Да, времена изменились, если для первобытного человека труд был всем: и музыкой, и добром и..., то сейчас это все нужно сносить по крупицам — не только труд, но и музыку, и ...

– Если нет в человеке знаний о человеке — нет и человека, — подвожу итог я.

Все устали и отвечать, и спрашивать, и произносить. Когда они молчат и звучит музыка, они кажутся таковыми, какие должны быть, но к этому еще длинный путь.

Вдруг в этой необыкновенной тишине я замечаю сострадание в глазах, смотрящих куда-то, в глазах маленького мальчика, он самый низенький в группе, я вспоминаю, как он однажды сказал: " А все равно, что бы вы не рассказывали, я не верю, чтобы о музыке можно рассказать словами", и сейчас он вырастает и становится тем, чем он есть, человеком, знающим и умеющим что-то, но только с этой музыкой, человеком, от которого зависит все.

 

183. Война.

 

Утром, когда я выбегаю за молоком или за хлебом, я вижу ее, и вчера, перед тем, как ехать на осмотр, я видел ее.

Это пожилая женщина с седой головой, я ее помню такой столько, сколько помню себя. Ее помнят все, ее бы заметил и запомнил каждый: она через каждый шаг оглядывается и кричит, громко, на всю улицу, крик — отчаянья, стон.

Рассказывают: на ее глазах фашисты расстреляли ее мать, ребенка, она чудом выжила.

Я смотрю на нее и вдруг подумал, что вот это и есть война, которую она видела, которая преследует ее всю жизнь и о которой, кажется, кричит сама жизнь.

И неожиданно я вспомнил, что я ребенком, улыбался, как улыбаются другие, как смеются над серьезным и мои ученики, а потом — это становится учебником жизни.

Я смотрю и как будто извиняюсь сейчас перед ней за тот бессмысленный детский смех... как много нам еще надо сделать, много...

 

184. Ответ на одно из Почему.

 

Все получается случайно, но так, как будто так должно и быть. Я шел домой, двадцать вторая группа возвращалась с практики в училище, они шли мимо, здоровались, я заметил его. Я слышал о нем давно из рассказов мастера, что он "хороший хлопчина, я ничего плохого не могу сказать".

Побольше таких верующих, я бы горя не знал.

— Ты куда?

— В общежитие.

— Ты свободен?

— Да.

— Можешь проводить меня к автобусу?

— Могу.

Ребята, да и он сам, не проявили ни малейшего удивления.

— Ты веришь?

— Да, я верю.

Ответ прозвучал просто и хорошо, по-человечески, да верить должен каждый человек, но смотря во что, главное — верить в человеческое в себе, а здесь имя человека заменяется богом.

Внезапно я ощутил страшную пропасть между нами, глубина которой измеряется не пространством, годами, опытом, знаниями, и я понял, что доказать не в состоянии, я могу, но он не охватит всего за минуту, пусть даже час, не охватит того, что создается годами труда, ученья...

Мне уже приходилось беседовать с верующей, чем больше я говорил, тем больше она упорствовала. Почему? Вера — это еще и простая психология человека, создаваемая всего-навсего привычкой. Привычкой можно развить нравственные и эстетические нормы; да, чтобы эти нормы привить нужны не только знания, а привычки, которые должны развиваться с детства, в школе.

Я окунулся в мир первоначальностей, я говорил о рождении земли из космоса, я сам ощутил чудо сотворения жизни, но не богом, а жизнью.

И он задумывался об этом, бог помог ему посмотреть далеко и глубоко в человеческое сердце, чего не могла дать ни физика, ни химия, ни математика, они в сущности, не сам разум, а рычаги его, разум — это мысли человека о человеке, о жизни, я убедился в этом, когда мы заговорили о причинах его веры, они оказались ничтожны. Он пил и курил, отец и мать не пили, не курили, не верили, и он начал сравнивать поведение верующих и неверующих. Сколько раз он собирался бросить и не мог, он сделал вывод, что в жизни нет таких сил.

— И тогда я обратился к богу. Сейчас я не пью, не курю и не тянет.

Мне было смешно и обидно, он просто не знал, и не только он, что такие силы есть: этика, эстетика, философия, но о них мало еще говорят в школе.

– В общежитии дела обстоят не лучше. Разве это общение: ты ему слово, он тебя ругает в ответ. Нет никаких человеческих отношений. "А разве между нами... были нормальные человеческие отношения", — вспоминал я. Дирек-тор с трибуны бил всех кнутом идеальных человеческих отношений, а сам вел себя наоборот, откуда же у них возьмется пример.

Разговаривали мы долго. Прощаясь, я написал, по его просьбе, небольшой список основных книг.

Я познакомился с хорошим человеком. Главное — он размышлял. Я верю, что, если человек начал размышлять, рано или поздно он поймет, что это в нем размышляет не бог, а он сам, человек. Впрочем, я вспомнил свою тетю, верующую, мы помирились, когда я понял, что каждый воспринимает мир по-своему, а может быть, это и есть настоящие свобода слова и совести. Свобода как верить, так и не верить. Но как тут не поверить когда вокруг — тирания времен Рима, а в тебе — тирания невежества.

​

Продолжение следует.