Современная всемирная литература

Путешествие вокруг моей комнаты

(Вольный перевод Владимира Соколова)

​

Глава I

 

Как хорошо открыть новый путь, и оповестить ученый мир об открытии чего-то совершенно невиданного и не известного, как например, об открытии неожиданно засверкавшей в пространстве кометы!. Но особую радость доставляет открытие того, что у всех на гллазах, что буквально копошится под рукой, но чего никто не замечает.

 

Вот и я не собираюсь держать свое открытие в душе. Нет я меня буквально распирает гордость плюнут им в людей. Вот она, мсье, моя книга, вот оно мое открытие: читайте и завидуйте. Я замыслил и совершил путешествие в течение 42 дней вокруг своей комнаты. Многочисленные и интересные притом наблюдения, которые я при этом сделал, и немалое удовольствие, которое я испытывал в дороге, понудили меня сделать их предметом публичного внимания. А уверенность быть полезным дали при этом мне решительного пинка.

 

Мое сердце чувствует невыразимое удовлетворение, когда я думаю о бесчисленном количестве несчастных, которым я предлагаю верный ресурс против скуки, средство для смягчения их несчастий. Удовольствие, которое можно найти, путешествуя по своей комнате, не подвержено беспокойной зависти других и не зависит от фортуны.

 

Не у каждого есть своя комната, поэтому те многие, кого судьба одарила подобным подарком, должны хватать его и пользоваться обеими, руками, зубами, ногами и другими частями тела, которые могут быть приспособлены для хватательных телодвижений. Это главный, но не единственный побудительный резон эдля подобного путешествия.

 

Я уверен, что всякий рассудительный человек, каким бы темпераментом он ни обладал, воспользуется моим открытием. И каковы бы ни был его индивидуальные особенности: жопист он или разгильдяй, богатй или беден, молод или стар (хотя на стариков, силою обстоятельств, прикованных большую часть времени проводить не выходя из дому я рассчитываю особенно), порожден ли его темперамент знойным югом или сибирской зимой, он может путешествовать подобно мне. Наконец, в той громадной семье людей, которые кишат по поверхности земли, нет ни одного (из тех, конечно, кто обитают по комнатам), кто мог бы, прочитав эту книгу, отказать в одобрении тому новому способу путешествия, которое я собираюсь ввести в мир.

 

Глава II

 

Я мог бы начать эклогу своему вояжированию с того, что оно мне ничего не стоило; этот пункт заслуживает внимания. Идею могли бы прежде всего принять люди среднего достатка. Есть и другой класс людей, для которых моя идея должна выглядеть особенно заманчивой, и как раз потому что она не стоит ничего. Кто эти люди? Вам назвать их, А вы что, сами никак дотямить не можете и вы еще спрашиваете? Да это же богатые люди.

 

Кроме того, какой ресурс эта манера путешествовать представляет для больных! Им нечего бояться атмосферных и сезонных неурядиц. Как и трусам. Они будут защищены от воров; они не встретят ни пропастей ни рытвин и сами будут вне подозрений, какое приключение не случилось бы по дороге.

 

Сотни персон, которые до меня вообще не рисковали путешествовать, а другие не могли, или просто не смели, решатся на него по моему примеру. Даже самое наиапатичнейшее существо ничем не рискует, пускаясь со мной в путь, ибо может совершить приятное путешествие, которое ему не будет стоить ни денег, ни трудов. Итак, мужества и в путь!

 

Следуйте за мной и вы, которых любовные неурядицы ли, неудачи в дружбе ли удерживают в своей квартире, следуйте прочь от ничтожества и вероломства людей.

 

Сколько несчастных, больных и скучающих в мире, должно за мной последовать!

 

А сколько лентяев может подняться одним махом! А вас, которые вертят в своих головах мрачные проекты перемены жизни? А вас, которые ищут уголка, где может спрятаться оскорбленному чувству? Вы, которые не мыслят себе досуга вне общества, откажитесь от него ради спокойной и наполненной жизни. Вы любезные анахореты, как и вы завсегдатаи вечеринок и дискотек, и вы также присоединяйтесь к нашему путешествию

 

Откажитесь от черных мыслей, неразрывных с бесконечным вращением в обезумевшей толпе: вы теряете ничем не восполнимые моменты быстротекущей жизни ради сомнительных удовольствий. Осмельтесь присоединиться к моему путешествию; мы промаршируем смеясь легким аллюрам по дорогам, которыми следовали путешественники, видевшие Рим, Париж и Пукхет — никакое препятствие нас не остановит; и весело поддаваясь игре нашего воображению, мы последуем за ним повсюду, куда ему вздумается нас забросить.

 

Глава III

 

В мире столько любопытных!

 

Я убежден, они что захотят знать, почему мое путешествие вокруг моей комнаты длилось 42 дня, а, скажем, не 43, или другой иной промежуток времени; но как я расскажу об этом читателю, если я сам этого не знаю?

 

Все что я могу утверждать, так это то, что если дорога оказалась так велика, не в моей власти было сделать ее более короткой.В противном случае моего желания путешествовать в одиночку едва бы хватило на одну главу.

 

Я существовал, конечно, в своей комнате и до этого путешествия со всем удовольствием и возможной приятностью. Но, увы! теперь я был прикован к своему обиталищу и не волен был покинуть его по своему желанию. Я даже думаю, что без вмешательства влиятельных персон, которые очень интересуются мною и которым моя признательность все еще остается в силе, я бы выдал в свет целый том in folio, настолько покровители, которые были причиной моего путешествия, были расположены ко мне!

 

И однако, читатель, если вы человек хоть немного мыслящий, посмотрите, сколько людей были неправы и постарайтесь понять, если можете, мою логику.

 

Судите сами. Есть ли что-нибудь более натурального, чем поцапаться с кем-нибудь, который наступает вам на ноги или отпускает по вашему адресу пикантности. И как раз в тот момент. когда вы были раздражены, возможно, по собственной вине или вернее сказать вашей подруги игрищ и забав?

 

Ты идешь на луг и там, подобно тому как Пушкин пытался разделаться с Дантесом, намереваешься стреляться, или лучше, чтобы месть была уж верной и полной, драться на шпагах. Ты пытаешься убить своего обидчика или, по крайней мере. подставляешь ему свою открытую грудь, подвергаясь риску быть убитым им в своию очередь, и хотя бы таким образом отомстить своему недругу.

 

Понятно, что нет ничего более подходящего в данной ситуации, и все же находятся люди, которые, следуя гуманным веяниям века, не одобряют этот похвальный обычай! Но вот заковыка. Те же самые неодобрители, для которых дуэль — это варварский обычай, достойный средневековья, они же первые поднимут тебя на смех, если ты откажешься ему следовать.

 

И уж, поверьте моему опыту. Не один несчастный, чтобы соответствовать их мнению, лишился своих репутации и должности. Так что, когда имеешь несчастье попасть в то, что называется переплет, не стоит утруждать себя бросанием жребия, чтобы знать, следует ли закончить дело по закону или по обычаю. А, поскольку закон и обычай противоречат друг другу, судьи должны бы выносить свой приговор бросанием монетки.

 

И, возможно, именно монетка и решила судьбу моего путешествия: почему оно длилось точно 42 дня. Ни боьше и не меньше.

 

Глава IV

 

Комната моя расположена на 45 градусе широты, определенной по методу папаши Беккариа. Не того папаши, который написал знаменитое "Преступление и наказание", а того неистового почитателя нового экспериментального знания, который был в 1748 назначен сардинским королем научным советником. Комната формирует прямоугольник 36 шагов по периметру, если идти плотно к стене.

 

Мое путешествие однако частенько длиннее, потому что я пересекаю комнату часто в длину и ширину или же по диагонали, не следуя никакому правилу ни методу. Я часто делаю даже зигзаги, и я прохожу всеми возможными геометрическими линиями, если этого требует необходимость или велит моя прихоть.

 

Я не люблю людей педантичных, которые такие неумолимые хозяева своих шагов и своих идей, что намечая: "Сегодня я сделаю три визита" или "Напишу четыре письма" или "Закончу такую и такую работу, которую начал накануне", неукоснительно придерживаются намеченного.

 

Моя душа напротив, открыта неожиданным веяниям, служит постоянной игрушкой перемены вкусов и сентиментов. Она вбирает так жадно все, что ей представляется моментом.

 

И почему ей отказываться от радостей, которые разбросаны на трудной дороге жизни? Они так редко посеяны, что нужно быть безумцем, чтобы не остановиться, свернув даже при этом со своей намеченной дороги, чтобы подобрать те их них, которые находятся в зоне нашей досягаемости и буквально так и лезут в руки.

 

По мне так нет ничего более привлекательного, чем преследовать идеи, как охотник преследует дичь, не обращая внимание куда кривая вывезет.

 

Итак, когда я вояжирую по своей комнате, я редко хожу по прямой: я могу идти от стола к картине, которая приютилась в одном углу; оттуда я направляюсь по косой, чтобы достичь дверей. Но хотя в исходном пункте мое намерение было четким, подвернувшееся по пути кресло сбивает его разом. И я особенно не упрямясь, а не задумываясь тут же плюхаюсь туда.

 

Что за чудесное изобретение человеческого разума: кресло. Какая это необходимая полезность для всякого, склонного к размышлениям. Долгими зимними вечерами приятно и всегда безопасно растянуться в нем вдали от шума многолюдных сборищ.

 

Огонек, книги, перо; какие вам еще требуются ресурсы против скуки! И какое удовольствие забыть эти книги и эти перья, чтобы пошевелить огонь в камине, пустившись по волне каких-нибудь приятных воспоминаний о просто прохожей или размышлениями о новейших открытиях немецкого профессора Канта в области метафизики, или порифмовать немного для забавы, собственной и друзей!

 

Часы при этом медленно скользят вместе с вами и упадают в вечность, а вы и не чувствует их печального хода.

 

Глава V

 

Рядом с креслом, двигаясь на север, можно обнаружить диван. Он размещен в глубине комнаты и формирует наиприятнейшую для глаза и осязательной памяти перспективу. Хотя выбор места диктовался исключительно рациональностью расставновки мебель, однако случайным макаром оказались выполнены и требования фэн-шуя. Первые еще ласкающие лучи солнца играют на оконных занавесках, приятно услаждая этой никогда не утомительной игрой мой глаз, как правый, так и левый.

 

Я вижу, как в летние дни они движутся вдоль белой стены по мере подъема солнца. Вязы, которые растут как раз напротив окна, отражающтся подвижными пятнами на моей постели; розовый и белый цвета, переплетаясь образуют многочисленные оттенки.

 

Я слышу чириканье жаворонков, воробьев, и прочей птичьей мелкой сволочи. Оно наполняет воздух, и тысячи улыбчивых идей проносится в моей голове. И мне кажется, что никто во всей вселенной не имеет столь приятного и мирного пробуждения.

 

Сознаюсь, что я люблю эти сладкие моменты и что всегда продлеваю, насколько это возможно удовольствие размышляя нежиться в теплой постели и нежась размышлять о чем-нибудь таком возвышенном и метафизическом.

 

Есть ли такой театр, который бы говорил больше воображению, который пробуждал бы более приятные идеи, чем мебель, среди которой я порой забываю о себе?

 

Догадливому читателю не нужно говорить о счастье влюбленного, который впервые сжимает свою любовницу, или сотый раз добродетельную супругу. Но его догдкам суждено оборваться в самом начале. Волею судеб я лишен такого удовольствия. Надеюсь в порядке временного исключения.

 

Или о счастье матери, которая где как не в постели, опьяненная радостью рождения сына, забывает свои горести?

 

И эти и им подобные фантастические удовольствия быстротекущей жизни, как и плоды воображения и надежд без конца нас тревожат.

 

Наконец, именно в этих удобных мебелях, где мы проводим половину своей жизни, мы забываем, об огорчениях ее другой половины. Но какая толпа мыслей приятных и печальных колготится одномоментно в моем мозгу? Странное смешение ситуаций ужасных и деликатных!

 

Постель видит нас рождающимися и умирающими; это театр абсурда с непредсказуемым репертуаром, где род людской шаг за шагом играет интересные драмы, или достойные улыбки фарсы, а то и ужасные трагедии. Это колыбель, оправленная цветами, это трон Амура, и это погребальница в одном предмете.

 

Глава VI

 

Эта глава не только для метафизиков. Она должна осветить до самого дна натуру человека: я изобрел призму, с помощью которой можно анализировать и расщеплять человеческие способности, отделяя животную силу от чистого света ума. И утер в этом вопросе нос и Фоме Аквинскому и его предшественнику Августину.

 

Но начнем по порядку. Мне нужно рассказать о том, как и почему я обжег себе пальцы с первых же шагов моего путешествия. А это невозможно сделать, не объяснив в деталях мою систему души и животного.

 

Это метафизическое открытие влияет между прочим настолько на мои идеи и мои действия, что было бы очень трудно понять эту книгу, если бы я не дал ключа для нее с самого начала.

 

Я заметил разными наблюдениями, что человек имеет не единую душу, раздираемую разными и подчас даже противоположными идеями, и даже не две души: добрую и злую, как полагали манихеи. Нет. Человек составлен из души и животного.

 

Эти два существа абсолютно различны, но настолько вставлены одно в другое, или одно надставлено над другим, что нужно определенное усилие над животным, чтобы быть в состоянии сделать различие

 

Я словами старого профессора (это то что мне вспоминается), имею в виду то, что Платон называл другой материей, а древние римляне anima, противопоставляя ее animus'у. Так вот я предпочел бы этой другой материю или anim'е дать название животного, которое связано с нашей душой.

 

Поистине это и есть та, другая субстанция, которая нас дразнит столь странным манером. Обычно люди, далекие от метафизических тонкостей замечают, что человек двойственен; но это, говорят, потому что он состоит из души и тела. И обычно как раз тело обвиняют я не знаю в каких грехах, но совсем не по делу, поскольку тело точно так же неспособно чувствовать, как и думать.

 

Это как раз о животном идет речь, об этом чувствующем существе столь отличном от души, но обладающем индивидуальностью. Это животное имеет свое особое существование, свою волю, и не стоит выше других животных только потому, что лучше воспитано и лишено более совершенных органов.

 

Дамы и господа, будьте горды вашими умственными способностями, насколько вам это нравится; но не доверяйте этой вашей второй натуре, особенно когда вы вместе!

 

Я сделал не знаю сколько опытов по поводу единства этих двух неотделимых друг от друга существ. Например, я ясно понимаю, что душа может управляться животным, и каким-то досадным поворотом, животное обязывает душу действовать против ее собственной воли.

 

В установлении правил душа имеет власть законодательную, животное исполнительную; но эти две ветви власти, как это мы часто наблюдаем и в функционировании государственного механизма. часто противоречат друг другу

 

Великое искусство гениального человека — уметь воспитать свое животное так, чтобы оно могло бы действовать самостоятельно, в то время как душа, освобожденная от этого мучительного соседства, могла бы воспарить к небесам.

 

Разъясним данную мысль примером.

 

Когда вы читаете книгу, мсье, и одна более или менее приятная идея неожиданно заступает в ваше воображение, ваша душа тут же к ней привязывается и забывает книгу. Ваши же глаза машинально в это время следуют за словами и строками. Вы дочитываете страницу, не понимая ее, и даже не помня, чего вы там такого читали.

 

Подобное происходит от того, что ваша душа, приказав своему животному читать, не остановила этого процесса, на время когда она собиралась сама несколько отвлечься; так что животное продолжало чтение, а сама душа в этом не участвовала.

 

Глава VII

 

Вам мой пример не понятен? Вот вам другой.

 

Однажды прошедшим летом, я в этом городе, где мне в отличие от других удалось неплохо устроиться благодаря давнему знакомству, собирался в администрацию. Я рисовал все утро, и моя душа, приятно размышляя о живописи, предоставила животному заботу о транспортировке меня в местный Белый дом.

 

— Что за прекрасное искусство — живопись! — думала моя душа. Счастлив тот, кого трогает созерцание природы, кто не рисует чтобы жить, кто не рисует исключительно ради времяпрепровождения, но кто, фраппированный величием красивой физиономии, или удивительной игрой света, отливающей тысячей оттенков на человеческом лице, старается приблизиться своими потугами если не приблизиться своим изображением, то хотя бы схватить великолепные эффекты натуры!

 

Счастлив художник, которого любовь к пейзажам вытаскивает на одинокие прогулки, который знает, как выразить на бумаге то чувство грусти, которое в нас возбуждает темное дерево или покинутая деревня!

 

Его кисть имитирует или воспроизводит природу. Он создает новые моря и черные пещеры, незнакомые солнцу. По его распоряжению зеленые рощи появляются из небытия, голубизна неба переносится на полотоно. Ему ведомо, какими приемами можно заставить вибрировать воздуха и даже сымитировать рисунком завывание бури.

 

В другие разы он представляет глазу очарованного зрителя милые деревеньки нашей средней полосы. Видно, как бегут напуганные поселянки, а наперерез им несется местный сатир в телегрейке и сапогах. Усадьбы величественной или уютной архитектуры поднимают свои великолепные фронтоны среди окружающих их лесов и лугов. Воображение теряется в извивах молчаливых дорогах родной, и вместе с тем идеальной страны. Голубоватые дали смешиваются с небом, и весь пейзаж, повторяясь в спокойных водах речки, формирует зрелище, которое не описать ни на каком языке.

 

В то время, пока моя душа рефлектирует таким образом, другая, нижняя ее половина занята своим делом и бог знает, где она бродит!

 

Вместо того чтобы отправиться в администрацию, каковой приказ она получила, ей вздумалось забрать настолько влево, что в тот момент, когда моя душа ее настигла, она была на пороге у мадам Х. в километре от администрации и в совсем другой стороне.

 

Я предлагаю подумать читателю о том, что бы могло произойти, если бы мое животное вошло без сопровождения к столь прекрасной даме.

 

Глава VIII

 

Если полезно и приятно иметь душу, свободную от материи до такой степени, чтобы позволить ей вояжировать совершенно самостоятельно, то эта самостоятельность с другой стороны имеет и свою теневую строну. Да вот взять хотя бы тот самый ожог, к примеру, с упоминания о котором я и полез в свою метафизику о двух сторонах души.

 

Заботу о приготовлении себе завтрака я, как правило, поручаю своему животному; это оно поджаривает мой хлеб и нарезает его ломтиками.

 

Оно великолепно готовит кофе, и принимает его сама, часто без того, чтобы моя душа туда вмешивалась (т. е. на обыденном языке — я пью кофе невольно). Я пытаюсь развлекаться, подсматривая животное за работой. Но делаю это достаточно — редко: ведь трудно, когда выполняешь механическую работу, не думать о чем-то постороннем. Чрезвычайно трудно так сказать, наблюдать за своими действиями, — или выражаясь в терминах моей системы, использовать свою душу за надзором за действиями своего животного — не принимая в этом участия.

 

Здесь-то и постерегают человека метафизические каверзы.

 

Я положил свои щипчики на угли, чтобы поджарить хлеб. И вот не прошла и пары минут, и, пока моя душа путешествовала бог знает где, хлеб вспыхнул синим пламенем и как лихой колобок покатитлся на огонь. Мое бедное животное машиналььн подняло руку к щипчикам, и я обжег себе пальцы.

 

Глава IX

 

Я, надеюсь, развил достаточно свои идеи в предыдущих главах и дал читателю достаточно материала для размышлений и самостоятельных открытий и находок в увлекательных путешествиях по своей комнате. , И если ему удастся однажды заставить свою душу путешествовать в совершенном одиночестве, удовольствие его будет неописуемым. Разве что он обладает прустовским талантом к мелочам.Эти удовольствия, как противопожарная пена огонь, сбалансируют некоторые недоразумения и неудобства, которые все же неотделимы от даже такого мирного путешествия.

 

Есть ли наслаждение более ласкательное, чем дать возможность своему существу заниматься одновременно небом и землей, и дублировать, так сказать, свое существо? Не это ли удовольствие вечное и неизменное для человека разумного: постоянно расти над собой, увеличивать свои силы и свои способности, хотеть быть там, где тебя нет и одновременно оставаться у себя, призывать переносится в прошедшее и жить в будущем?

 

Человек хочет иметь много денег и быть большим начальником: командовать армиями, заседать в президиумах, быть обожаемым красавицами, побивать противника одной левой. А стоит ему приблизиться к этому идеалу, так тут же возникает тоска о милом уютном уголке, домике в деревне, небольшом, но удобном, деревенском покое. Но блин! В реальной жизни надежды человека без конца разбиваются суровой реальностью. Всяческие несчастья, прилипчивы к человеческой натуре как банный лист к заднице. Хуже того, человек и сам не умеет находить своего счастья. Но всего лишь час путешествия со мной покажет ему туда дорогу.

 

А может, лучше оставить для другого эти жалкие заботы, эти мучающие его амбиции? Гляди — бедный и несчастный! — сделай усилие, вырвись из своей темницы. И с небесной высоты, где я собираюсь тебя провести среди небесных сфер и эмпиреев, посмотри на свое животное, брошенное в мир; как оно само по себе бегает в поисках удачи или успеха, в поисках почестей и богатства, а кто и хлеба насущего. Посмотри с какой серьезностью оно марширует среди людей. О чем-то договаривается, что-то улаживает. Толпа смотрит на него с пониманием. Но, поверь мне, никто не заметит, что оно совсем одиноко. Среди людей, где оно променирует, эта проблема — знать есть ли у этого животного своя душа или нет, думает оно или нет — даже не стоит в повестке дня.

 

Найдутся даже сентиментальные дуры, которые полюбят его неистово, даже не замечая отсутствия души. Животное может вполне вскарабкаться по иерархической лестнице до самого высокого фавора и самого крупного состояния. И все это без помощи своей души. И я ни грамма не удивлюсь, если, после нашего возвращения из эмпиреев, наша душа, соединившись с телом, найдет в своем животном большого сеньора.

 

Глава X

 

Не подумайте, будто обещая дать описание моего путешествия, я затеял отвертеться от него разными мудрствованиями и скачками в сферу метафизики. Нет это не так. Мое путешествие реально продолжается, и пока моя душа, углубившись в саму себя, разводило в предыдущей главе философские балясы, мое кресло повернулось таким образом, что его колесики оказались приподнятыми над землей на два пальца; и пока кресло так балансировали на них то вправо, то влево, я оказался на полу и незаметно подлетел к стене.

 

Там моя рука машинально схватила портрет мадам де Н., доставив моему животному развлечение стирать плотный налет пыли, покрывавший это бесконечно милое для меня лицо.

 

Развлечение было ему, похоже, понутру, и оно передалось и моей душе; пусть она и затерялась где-то в обширных мировых пространствах. Следует заметить, что пока душа путешествует в пространстве, она всегда держит в своем уме, или что там у нее есть, некое секретное место. Так что не отвлекаясь от своих возвышенных блужданий, душа может принять участие в мирных наслаждениях животной своей части. Но когда это это удовольствие возрастает до восторгов, на которые животное просто неспособно в силу своей природы, или, если душа поражается каким-нибудь неожиданным зрелищем, она тотчас вновь отделяется от животногосо скоростью света.

 

Вот что со мной случилось, пока я чистил портрет.

 

По мере того, как тряпка поднимала пыль и делала видимыми на портрете белобрысые кудряшки и гирлянду из роз, которой они были увенчаны, моя душа на солнце, куда она за это время успела унестись, слегка вибрировала от удовольствия и разделяла с симпатией радость моего сердца.

 

Эта радость становилась все живее и разнузданнее, когда тряпка одним ударом открыла броское лицо милой физиономии. И тут моя душа уже была совершенно на грани покидания небеса. И только для того, чтобы наслаждаться зрелищем земной красоты.

 

Но даже если бы она находилась на Елисейский полях и присутствовала на концерте, даваемом херувимами, она не осталась бы там ни секунды, пока ее половина, принимая все большую заинтересованность в своей работе, не вознамерилась схватить мыльную губку и провести ею по портретным бровям и глазам, по носу, по щечкам, помилому ротику — е-мое, сердце мое забилось, — по подбородку, по груди. Все описываемое здесь протекало в единицах реального времени в промежутке времени, части которого неразличимом для для простого человеческого восприятия, отчего подобный промежуток ошибочно принимают за одномоментный. Все лицо мадам Н. появившись, как бы выплыло из небытия.

 

Моя душа поспешила с небес падающей звездой: она нашла своего напарника в упоительном экстазе и попыталась, разделив экстаз с ним,сделать его еще упоительнее. Из-за этой странной и неожиданной ситуации время как бы исчезло для меня.

 

Да, вот она, эта обожаемая женщина, это она сама: я вижу ее улыбающейся; она хочет сказать: она меня любит. Какой взгляд! Лишь бы только прижать тебя к моему сердцу, душа моей жизни, мое второе я. Только бы разделить с тобой мое упоение данного момента бытия!

 

Этот момент был короток, но он был восхитителен: холодный рассудок тут же восстановил свою власть, и в мгновение ока я постарел по приблизительным прикидкам этак на год. Мое сердце охладело, и я по новой обнаружил себя в одном верчении с индифферентной толпой, отягащающей собой земной наш шар.

 

Глава XI

 

А ведь говорят критики неопытным писателям: не следует предвосхищать события, не нужно пытаться втиснуть, все что у тебя накопилось в голове и сердце в один абзац. Куда там: зуд оповестить мир выработанной мною системой души и животного отклонил меня от описания моей постели на несколько более ранней стадии, чем я того хотел. Теперь. когда я разделался с метафизикой, я возобновляю свое путешествие от того места, где я его преравал.

 

Напомню только, что мы оставили мою животную половину, держащей портрет мадам де Н. рядом с зеркалом, а это в четырех шага от моего письменного стола.

 

Я забыл, говоря о своей постели, посоветовать всякому человеку, который обладает возможностями, приобрести цветную бело-розовую постель. Совершенно очевидно: цвета так влияют на нас, что даже веселят или печалят нас в зависимости от своих оттенков.

 

Розовый и белый — вот два священных цвета удовольствия и счастья. Натура, произведя розовый цвет сделала его короной империи цветов, — а когда небеса хотят проанонсировать миру о хорошей погоде, они раскрашивают тучи в этот очаровательный оттенок при восходе солнца.

 

Вспоминаю случай, когда мы однажды с трудом поднимались вдоль крутой тропки. Мы — это я и моя собака. Любезная Розали, моя собака, значит. была впереди; ее резвость придавала ей крылья: мы с животным едва поспевали за ней. Вдруг дойдя до вершины какого-то холмика, она повернулась, чтобы перевести дыхание и улыбнулась нашей медлительности.

 

Никогда, возможно два цвета, которым я пропел осанну, не имели такого триумфа, как в тот момент. Эти порозовевшие щеки, эти коралловые губы, зубы-жемчуг, алебастровая шея на фоне зелени, вдруг бросились нам в глаза.

 

Следовало бы, конечно, остановиться, чтобы рассмотреть собаку поподробнее: я ничего еще не сказал ни о ее голубых глазах, ни о взгляде, которым она нас одаряет, но так бы я вышел за рамки сюжета, о котором, между прочим, я думаю меньше всего.

 

Мне достаточно того, что я дал прекрасный пример, какой только можно было вообразить себе, о превосходстве этих двух цветов над всеми остальными и об их влиянии на человеческое счастье.

 

На сегодня этого достаточно. Какую тему еще я мог бы трактовать, которая не была бы безвкусной? Какая идея не была бы затемнена этой идеей? И хотя эти рассуждения здесь не совсем у места, но где еще в своей книге я мог бы их вставить?

 

Впрочем, если я буду продолжать писать и если читатель желает увидеть конец моего опуса, пусть он обратится к ангелу, который заведует распределением мыслей, и попросит его не мешать образ этого бугорка с кучей растопыренных во мне мыслей. А еще лучше, если он тотчас же оставит чтение этой книги.

 

Без этого предупреждения не стоит продолжать путешествия.
 

 

Глава XII

 

 

 

 

 

...........бугорок......

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава XIII

 

Усилия были напрасны; следовало принять решение и утвердиться здесь вопреки моему желанию: это военный этап.

 

Глава XIV

 

Я сказал, что люблю особенно размышлять в размагничивающем тепле своей постели, и что ее приятный цвет не в малой степени способствует удовольствию, которое я там нахожу.

 

Для подкрепления удовольствия мой слуга получил приказ входить в мою комнату на полчаса раньше, чем я хочу встать. Я слышу, как он медленно марширует на цыпочках по комнате с деликатностью слона (а при его весе иначе и не получится); и это шуршание дает мне невыразимое наслаждение чувствовать свое пробуждение.

 

Я проснулся уже давно. Но пробуждение было неполным, хотя мой полусонный мозг уже давно прикинул со смущением, что горка песка в песчаных часах намного выше, чем то требуется, чтобы отметить час утренней побудки. И вот незаметно мой слуга начинает к шуршанию шлепанцев примешивать ворчание: тут уж он с собой ничего не может поделать, давая всеми фибрами души, ног и голоса понять, что фатальный час вставания неумолимо приближается.

 

Он смотрит, надо полагать, на часы и подает мне предупреждающий сигнал; но я притворяюсь оглохшим. Но чтобы продлить приятный час, мне до сих пор не удалось придумать такой проволочки, которую бы я измыслил для обмана этого честного малого.

 

И все же я придумываю сотню предварительным приказов, чтобы выиграть время. Он знает слишком хорошо, что все эти приказы, которые я ему лукаво даю, не более чем поводы продлить свидание с постелью, как бы я при этом ни притворялся, что и думать об этом не думал.

 

Но он как будто не замечает моих уловок, тем самым подпадая под мой искренний респект.

 

Наконец, когда я исчерпал все свои ресурсы, он выдвинулся на середину комнаты и остановился там со скрещенными руками в великолепной неподвижности.

 

Следует признать, что не было способа более подходящего по духу и такту такого демонстративного неодобрения моего поведения. Поэтому я никогда не сопротивляюсь этому молчаливому приглашению; я протягиваю руки, чтобы засвидетельствовать — я понял, и вот я сижу.

 

Если читатель поразмыслит над поведением моего слуги, он убедится, что в некоторых деликатных делах, навроде этого, простота и добрый умысел значат бесконечно больше, чем ловкость.

 

Я осмеливаюсь утверждать, что размышления самые ученые на недопустимость лени, не заставят меня так поспешно покинуть постель, как немой упрек мсье Жанетти.

 

Какой же совершенно честный человек этот Жанетти, и в то же время именно такой, который наиболее подходит путешественнику навроде меня. Он привык к частым путешествиям моей души, и никогда не улыбнется несообразностям моего животного; он даже направляет его порой, когда моя душа совершенно отдалилась от него. Так что можно сказать, что мое животное ходит на поводках у двух душ сразу: моей и моего слуги.

 

Когда оно одевается, к примеру, Жанетти оповещает меня знаком, что животное вот-вот наденет рубашку шиворот-навыворот, или пальто до жилета. Моя душа часто развлекается, видя бедного Жанетти, как он бегает за моим животным, чтобы оповестить его, что оно забыло то шапку то платок.

 

Однажды (признаваться, так признаваться) без моего верного слуги, который настиг ее уже в низу лестницы — а оглашенная уже пересекала двор без шпаги — он мне вручил, да так гордо как мастер церемоний свой жезл, мою шпагу.

 

Глава XV

 

— Блин, Жанетти, — сказал я ему, — а повесь-ка снова этот портрет.

 

Жанетти помог мне его почистить. При этом он поинтересовался тем, что изображено на портрете, не более чем тем, что происходило на обратной стороне луны до того. как там высадились китайцы. Он по собственной инициативе протянул мне смоченную губку и этим движением, по видимости безразличным, заставил пробежать мою душу тысячу лье в один момент.

 

Вместо того, чтобы положить губку на место, он все ее держал, готовясь заступить на протирочную вахту. Однако остановленный какой-то требующей решения проблемой, совершенно вогнавшей его в ступор...
— Ну и, — сказал я ему, — что ты находишь достойного сказать по поводу этого портрета?

 

— О, мсье, ничего.
— Но все же?

 

Он аккуратно положил тряпку на одну из полочек стремянки; потом отдалившись на несколько шагов озадаченно выдавил:

 

— Я хотел бы, чтобы мсье мне объяснил, почему этот портрет всегда смотрит на меня, в каком бы месте комнаты я ни находился. Утром, когда я убираю постель, лицо с портрета поворачивается ко мне, и, когда я хочу подойти к окну, оно все еще смотрит на меня. Оно следует за мной глазами куда бы я ни двинулся.

 

— Это типа, Жанетти, — сказал я, — как если бы комната была полна народу и эта красивая дама, лорнетировала бы со всех сторон всех разом?
— Типа того, мсье.
— Она улыбалась бы всем входящим и уходящим как и мне?

 

Жанетти не ответил ничего. Я растянулся в кресле и, опустив голову, предался самым серьезным размышлениям. Вот он свет истины — думалось мне. Бедный любовник! Пока он изнывает от холода или жары вдали от предмета увлечений своего сердца, в котором он уже, возможно, и заменен. Пока он жадно фиксирует свои глаза на ее портрете и пока он воображает (по крайней мере на портрете), что он единственный, кто глядит на нее, коварное изображение, столь же неверное, как и оригинал, бросает свои взгляды на все, что его окружает и улыбается всему свету.

 

Вот вам моральное сходство между портретом и его моделью, которого ни один философ, ни один художник, ни один наблюдатель еще не замечал.

 

Я иду от открытия к открытию.

 

Глава XVI

 

Пока я предавался таким невеселым мыслям, Жанетти все еще был в той же позиции в ожидании моих объяснений. Я извлек свою голову из складок дорожного платья, куда я засунул ее, чтобы в спокойствии помедитировать всласть, а заодно и отвязаться от своих печальных размышлений.

 

— Видишь ли ты, Жанетти, --сказал я ему немного подумав и повернув кресло в его сторону для придания объяснению надлежащей силы, — видишь ли. Поскольку картина имеет плоскую поверхность, лучи света, которые исходят из каждой точки этой поверхности... и т. д. и т. д.

 

Жанетти при этом объяснении так открыл глаза, что можно было увидеть целиком их зрачки; вдобавоки рот у него открылся.

 

Эти оба движения анонсировали, по известному художнику Ла Брюну, моему моему хорошему знакомому и коллеге по порче полотна красками, крайнюю степень удивления.

 

Это, без сомнения, мое животное предприняло подобное рассуждение. Ведь моя душа отлично знала, что Жанетти не знает совершенно того, что это такое — плоская поверхность и еще менее то, что такое лучи света. Расширившиеся от изумления его зрачки, а более полуоткрытый рот, вернули меня к себе, я втянул голову в воротник своего дорожного платья, то есть домашниего халата — ибо обычно в нем я и путешествую по комнате — и утонул там настолько, что почти что спрятался целиком.

 

В этом месте своего путешествия я решил наконец подкрепиться: время дня уже было позднее, а я все еще нежрамши и в самом начале пути. Этак все мое путешествие может так и не начаться до ночи. Я поудобнее расположился в кресле и, поставив ноги на каминную решетку, стал терпеливо дожидаться еды.

 

Такая позиция и весьма приятна и, вдобавок, очень удобна. Я полагаю, трудно найти более удобную для неизбежных остановок в столь долгом путешествии.

 

Розина, моя верная собака, никогда не упускает случая броситься на баски — название каковой детали моего дорожного платья может озадачить комментаторов грядущих вектов, — чтобы я взял ее к себе. Ибо здесь она находит постель, хорошо приготовленную и достаточно удобную в вершине угла, который формуют две части моего корпуса: подобие зеркального отражения буквы Г.

 

Розина внедряетя в меня, если я не беру ее туда по своей воле. Иногда я нахожу ее у себя на коленях, абсолюнто не зная, как и когда она туда добралась. Мои руки организуются сами собой на манер, наиболее удобный для этого существа, то ли потому что есть некая симпатия между этим милым животным и моим, то ли единственно все решает случай. Впрочем, я не верю вообще-то в случай, в это слово, которое не значит ничего и придуманное людьми. бессильными и немощными перед постижением жесткого детерминизма Вселенной. Я скорее поверю в существование электромагнитного поля, эфира, кривизны простанства и прочей талмудистики, которой нас кормят современные ученые, чем в какой-то мифический случай.

 

Имеется похоже, некая сила притяжения между этим двумя животными, что, когда я ставлю обе ноги на каминную решетку по чистой рассеянности и когда час обеда еще так далек, что я даже и не верю, что он рано или поздно наступит, всякий раз при этом Розина, уловив это движение, выдает удовольствие, тихонько подергивая хвостом. Сдержанность и хорошее воспитание, перенятое ею у ее хозяина удерживает ее на своем месте. А поскольку мое животное замечает все душевные движения собаки, хотя и неспособно резонировать о причине их производящей, между ними устанавливается немой диалог, очень приятная связь, которая не может быть абсолютно приписана случаю.

 

Глава XVII

 

Как бы меня не обвиняли в многословии и обилии деталей, особенно неначитанные в Прусте. но — что поделать — такова манера всех путешественников.

 

Отправляются ли они на Енисей, чтобы половить хариуса, или в горный Алтай, чтобы вскарабкаться на Белуху и нахвататься там мистеческой силы, им всегда будет не хватать описаний точных мелких деталей путешествия, всех встречных и поперечных персон, как то браконьеры, рериханутые. Все это вплоть до неверных шагов при подъеме тщательно регистрируется в журнале путешествующего, для оповещения сидячего мира. Это замечание, относится, конечно, к путешественникам классического типа, а не к современным туристам, которые ничего не видят и ничего не слышат, кроме того, во что их ткнут носом гиды.

 

По этому принципу я и решился заговорить о моей дорогой Розине, любимом существе, которое я люблю с подлинной страстью, и посвятить ей отдельную главу целиком.

 

Вот уже десять лет, как мы живем вместе, и между нами не пролетела еще искра никакого охлаждения; или, если некоторые разногласия и возникаюсь между нами, я чистосердечно сознаюсь, что наибольшая неправда на моей стороне, и Розина всегда делает первый шаг к примирению.

 

Вечером, когда она недовольна, она печально удаляется без каких-либо огрызаний: на следующий день, на рассвете, она уже у моей постели в почтительной позе, и при малейшем движении ее хозяина, при малейших признаках пробуждения, она объявляет о своем присутствии ударами хвоста о мой ночной столик.

 

И почему мне отказаться от моей привязанности к этому ласковому животному, которое никогда не переставало меня любить начиная с первых шагов нашей совместной жизни? Моей памяти не хватит посчитать тех, кто мною интересовался и кто меня забыл.

 

У меня было несколько друзей, не одна подруга игрищ и забав, куча предосудительных связей (по большей части вынужденных моей служебной деятельностью), еще больше знакомых; и вот я никто для всего этого мира, который забыл даже мое имя.

 

А сколько было уверений в дружбе, предложений услуг! Я мог бы рассчитывать, кажется, на их средства, на вечную дружбу без границ!

 

Моя дорогая Розина, которая совсем не предлагала мне никаких услуг, оказала мне их больше, чем это можно бы было сделать для всего человечества. Она меня любила тогда и любит до сих пор. Я также — не боюсь этого сказать — люблю ее с той же силой, как и в первые дни нашего знакомства.

 

Вот так оно есть и на этом я стою.

 

Глава XVIII

 

Мы оставили Жанетти в состоянии удивления, недвижным, как статуя. Он стоял передо мной в ожидании вразумительного конца начатого мною объяснения.

 

Когда он увидел, что я втягиваю голову в своей халат и таким образом кончаю свое объяснение, он уже не сомневался ни секунды, что мне нечем крыть и он положил меня на обе лопатки на ковре предложенной им проблемы.

 

Однако несмотря на добываемое им в данном и подобных случаях преимущество, он видимо никогода не чувствует ни малейшего шевеления гордости и не пытается извлечь из своего преимущества выгоду.

 

После короткого момента тишины Жанетти взял портрет, поставил его на прежнее место и тихо повернулся на цыпочках. Он почувствовал, что его присутствие было бы родом унижения для меня, и его деликатность подсказала ему, что лучше всего будет незаметно удалиться.

 

Его поведение в данном случае нашло полный отклик в моем сердце и еще ближе. Думаю, и читатель по прочтении этой главы разделит мои сантименты, разве лишь сердце у него из мрамора.

 

Глава XIX

 

— Черт побери, — сказал я ему однажды, — уже в третий раз я приказываю купить тебе щетку. Какое упрямство, какое животное!
Он не ответил ни слова: он не ответил ничего накануне на подобную выходку.

 

— Приказ был настолько точен, — сказал я, — что я не понимаю, как его можно было не выполнить.

 

--Найди немедленно тряпку и почисти в конце концов мои сапоги, — добавил я в гневе.

 

А пока он ходил, я сидел и молча раскаивался в своей резкости.

 

А уж как только я увидел с какой тщательностью он пытается стереть пыль с моих башмаков, не касаясь штанов, моя ярость испарилась без следа. Я положил руку ему на плечо как знак примирения.

 

— Вот, — сказал я тогда самому себе, — пусть говорят, что если кто и будет другому чистить башмаки, то только за деньги.

 

И в тот же момент слово "деньги" блеснуло лучом света в темном царстве. Я вдруг вспомнил, что как раз раз кружочков этого презренного желтого металла — читатель не забыл, что речь идет о XVIII веке — я их уже давно не выдавал своему слуге.

 

— Жанетти, — сказал я отводя ногу, — у вас есть деньги?

 

При этом вопросе полуулыбка удовлетворения показалась на его губах .

 

— Нет, мсье, уже восемь дней, как вы не давали мне ни су; я компенсировал все, что мне было нужно, из собственных средств.

 

— И щетка? Это без сомнения из той же оперы?

 

Он снова улыбнулся: не только из той же оперы, но и из той же арии. Он мог бы к этому добавить: "Нет, я совсем не пустая голова, не животное, как вы это резко высказали вашему верному слуге. Заплатите мне 23 ливра 10 су 4 денье, которые вы мне должны, и я вам куплю вашу щетку". Но он предпочел скорее быть несправедливо обвиненным скорее, чем заставить покраснеть своего хозяина.

 

Да благословит его небо! Философы! христиане! вы это прочитали?

 

— Во, Жанетти, — сказал я ему, — возьми деньги и беги, покупай щетку.
— Но, мсье, вы что же останетесь с одним ботинком вычищенным, а другим грязным?
— Иди, — сказал я, — и купи щетку; и пусть эта грязь останется, — не только, — на моих подошвах, — но и на моей совести.

 

Он вышел, а я взял тряпку и тщательно почистил мой левый ботинок, уронив на него ненароком слезинку раскаяния.

 

Глава XX

 

Стены моей комнаты украшены эстампами и картинами. Они придают ей праздничный вид. Я хотел бы ото всего сердца, чтобы читатель мог их увидеть, одну за другой, чтобы удивиться и развлечься по пути, который нам еще предстоит проделать к моему письменному столу. Но ясно объяснить картину так же невозможно, как сделать похожий портрет по описанию.

 

Какой только эмоции читатель не почувствует, к примеру, глядя на первый эстамп на входе! На репродукции изображена Шарлотта урожденная Буфф из популярного в то время романа Гете "Страдания юного Вертера". Она медленной дрожащей рукой вытирает пистолеты Альбера, своего нареченного, одним из которых и подстрелит себя Вертер.

 

Черные предчувствия и всяческие агонии любви без надежды и утешения отпечатаны на ее физиономии; тогда как холодный Альбер, окруженный деловыми папками и старыми бумагами всех сортов, холодно поворачивается, чтобы пожелать доброго путешествия своему другу.

 

Сколько раз не порывался я разбить стекло, покрывающее этот эстамп, чтобы вырвать оттуда Альбера, чтобы разорвать его на куски и растоптать ногами! Но всегда останется столько Альберов на свете.

 

Какой чувствительный человек не имеет своего Альбера, с которым он принужден жить и о которого излияния сердечных чувств, унесения воображения, разобьются как брызги о скалы?

 

(Пвридурок простелил себе башку, потому что не смог отбить у друга невесты, а виноват, оказывается, не этот пустозвон, а Альбер, который одолжил ему пистолеты — вещь, заметим. в XVIII веке, когда по лесам шастали разбойники Шиллера, далеко не лишнюю — Прим ред).

 

Счастлив тот кто находит друга, сердце и дух которого ему подходят, друга, которого соединяет с ним сродство вкусов, чувств и знаний; такого друга, который бы был не подвержен амбициям или корысти; который предпочитал бы тень дерева помпе двора и который не одолжит никакой вещи, прежде чем тысячу раз не спросит, а зачем тебе, собственно говоря, она, не отстрелишь лы ты себе яйца. О как счастлив тот, у кого есть такой друг!

 

Глава XXI

 

А у меня был такой; но смерть его у меня отняла; она схватила его в самом начале его карьеры, в момент, когда наша дружба стала необходимостью для моего сердца.

 

Мы помогали друг другу в нелегких испытаниях воинской службы. У нас была не более одной трубки на двоих; мы пили из одной и той же чашки: мы накрывались одной шинелью, нам и места в палатке хватало одной, нам и время текло для обоих. Я видел его под прицелом всех орудий войны, войны неистовой, войны со своей родиной в рядах ее врагов, но ведь то была война и за свою родину, против взбесившегося ее народа, одержимого манией революционного самоуничтожения.

 

Смерть, кажется, сохранила нас друг для друга: она выпустила по нему тысячу своих стрел, так и не коснувшихся его. Но именно потому его потеря была такой болезненной для меня. Шум оружия, энтузиазм, который завладевает душой в вихре опасностей, возможно, не дали бы крикам души проникнуть в мое сердце!

 

Будь его смерть полезна для его страны и мрачна для врагов — я бы меньше сожалел о ней. Но потерять его среди приятного отдыха на зимних квартирах! Видеть, как он угасает на моих руках в момент, когда, казалось, здоровье возвращается к нему, в момент, когда наша дружба в рамках отдыха и досуга становилась все теснее.

 

О! такое забыть невозможно! И память о нем живет только в моем сердце. Память, которой нет среди тех, кто окружал его и кто его заменил. И мысль эта делает для меня чувство утраты еще более мучительным.

 

А равнодушная к судьбе индивидов природа, одевшись в свои весенние наряды, сияет вечной красотой. Вот она во всей при всем наряде пришла на кладбищу, где покоится его прах. Деревья покрылись листвой и переплелись ветвями; птицы поют под листвой; пчелы жужжат среди цветов; все дышит радостью и жизнью даже в этом обиталище смерти:

 

Вечерами же, когда луна сияет на небе, а я, как неприкаянный, размышляю вблизи этого печального места, я слышу сверчка. Слышу, как он, скрытый травой, устилающей молчаливую могилу друга, без устали тянет свою песенку без слов. И думается, что невосполнимые людские потери и все несчастья рада человеческого немногого стоят в этом великом универсуме.

 

Смерть чувствительного человека, который издает свои последние вздохи среди своих опечаленный друзей и смерть бабочки, которую холодный воздух однажды застает в венчике цветка, для природы мгновения.

 

Человек это только фантом, тень, пар, который развеивается по воздуху..

 

Но утренний рассвет заставляет бледнеть небеса; мрачные идеи, только что волновавшие меня, исчезают вместе с породившей их ночью. И смутная непонятная надежда возрождается в моем сердце. Ведь если по вечерам зажигают звезды, а утром их гасят, заливая восток потоками света — и так каждый день — то значит это так нужно. И не для того это повторяется каждый день по одному и тому же неизменному расписанию, чтобы меня погрузить в ночь небытия.

 

Тот, кто растянул этот огромный горизонт, тот кто поднял эти огромные массы, снеговые верхушки которых украшает солнце, тот кто приказал моему сердцу биться, а моему духу думать... Нет все это не зря.

 

И мой друг не вступил в небытие, мой друг преобразовался в иные формы. И каким бы ни был нас разделяющий барьер, мы вновь обретем друг друга. мы встретимся на просторах вселенной. И моя надежда — не силлогизм, не философский выверт.

 

Полета какого-нибудь насекомого, рассекающего воздух, достаточно чтобы меня убедить в правоте подобных мыслей. И часто мирные деревенские картины, воздушный парфюм, и не знаю какой шарм, распространяющийся вокруг меня, взлохмачивают мои мысли так, как будто непобедимое доказательство бессмертия проникает с силой в мою душу и завладевает ею целиком.

 

Глава XXII

 

Уже давно глава, которую я хотел написать, подставлялась под мое перо, а я ее все откладывал и откладывал и откладывал. Я обещал себе, что должен увидеть в своей книге смеющееся лицо моей души. Но этот проект ускользнул от меня, как и многие другие. Но я надеюсь, что чувствительный читатель извинит мне за несколько капнувших на бумагу слез. И если кто-нибудь найдет, что я чересчур сентиментален для солдата, перешедшем с Суворым через Альпы, и едва выбравшись с горсткой товарищей из устроенной нами сепарами ловушки, ему следует разорвать свой экземпляр или отнести эту книгу на помойку, если ни один бук ее не примет.

 

Мне плевать на такого читателя с высокой колокольни. Мне достаточно если найдется хоть одно чувствующее сердце, которого заденут мои излияния. И даже, если эту главу примешь близко к сердцу ты, моя дорогая Женни, ты, лучшая и самая любимая изо всех женщин; ты, лучшая и самая любимая изо всех сестер. Это тебе я посвящаю свою повесть. И если она будет мила для твоего чувствительного и тонкого сердца, и если ты извинишь глупости, которые время от времени выскальзывали у меня невольно, я плевал на всех критиков вселенной.

 

Глава XXIII

 

Я скажу только одно слово о следующем эстампе.

 

Это семья несчастного Уголино, того самого из дантова "Ада", умирающая от голода. Один из его сыновей растянулся без движения у его ног; другие протягивают к нему ослабевшие ручки, прося хлеба, тогда как несчастный отец, опираясь о тюремную колонну, с остекленевшими глазами и неподвижным лицом, с ужасающим спокойствием последней стадии отчаяния умирает одновременно собственной смертью и смертью всех своих детей, страдая всеми страданиями человеческого существа. (Хорошенькое зрелище для каждодневного созерцания — Прим. ред)

 

А вот бравый шевалье д'Асса в битве при монастыре Кампен, одной из кровопролитнейших битв Семилетней войны — вот ты испускаешь своей последний вздох среди сотни штыков в порыве героизма, которого не знают более наши дни, когда воюет техника, а люди лишь обслуживают ее. Когда технихка стоит громадных денег. а человеческая жизнь не стоит ничего.

 

А вот ты. Ты которая плачешь под этими пальмами, несчастная негритяночка! Ты, которую некий варвар — это был без сомнения английский джентльмен, которые хороши только в гламурных сериалах, а по жизни дерьмо дерьмом — предал и бросил; да что я говорю? тебя, которую он имел жестокость продать как одну из последних рабынь несмотря на плод вашей любви, который ты носишь под сердцем. Я не могу пройти мимо твоего изображения не отдав должного твоей чувствительности и твоим несчастьям!

 

Остановимся-ка на минуту перед вот этой другой картиной: юная пастушка совершенно одна держит свое стадо на вершинах Альп: она сидит на старом стволе опрокинутой сосны и индевеет от мороза; ее ноги покрыты большими листами какалии, лиловый цветок которой торчит над ее головой.

 

Лаванда, тмин, анемон, василек, цветы всех видов, которые с таким трудом культивируются в наших оранжереях и садах и которые рождаются в Альпах во всей своей примитивной красоте, формируют блестящий ковер, по которому бродят ее овечки.

 

Милая пастушка, скажи мне, где находится тот прелестный уголок земли, в котором ты обитаешь? В каком отдаленном животноводческом хозяйстве ты сегодня встала с авророй? Не смог бы я отправиться жить туда?

 

Но увы! мягкое спокойствие, которым ты наслаждаешься, не замедлить исчезнуть: демон войны, не удовлетворенный разрушением городов, скоро принесет страх и смятение и в самый удаленный уголок.

 

Уже приближаются суворовские солдаты, и я вместе с ними в штабе их главного фельдмаршала, и я вижу, как они маршируют от горы к горе, все ближе и ближе к облакам, вытаптывая по пути ковры роскошных альпийских лугов. Стрекотание пулемотов и визг автоматных очередей уже можно слышать на самых возвышенных обиталищах грома.

 

Беги, пастушка, гони свое стадо, спрячься в самых удаленных пещерах и самых диких: нет больше места спокою на этой печальной земле!

 

Глава XXIV

 

Не пойму, что со мной происходит. Как это так, но вот уже некоторое время мои главы заканчиваются на печальной ноте. Напрасно я пытаюсь фиксировать свои взгляды на каком-нибудь приятном объекте, напрасно я бросаю якорь в спокойных водах, я испытываю тут же мощный шквал, который заставляет меня отклоняться.

 

Чтобы положить конец этому возбуждению, которое сбивает меня с намеченных мною же самим идей и чтобы утихомирить биения своего сердца, которое слишком колеблют столько волнительных образов, я от созерцания графических объктов перехожу к расссужениям.

 

Мою сердцу просто необходим кусочек льда.

 

И все же это рассуждение будет ни чем ином, как о живописи. Потому что рассуждать о другом предмете, у меня просто нет подручных средств. А я могу рассуждать только о том, что возбуждается образами, находящимися у меня перед глазами. Рассуждения о живописи это моей конек, не уступающий всем воображаемым скакунам дяди Тоби.

 

Свое рассуждение о живописи я начну с вопроса о преимуществе искусства живописи искусству музыки. Да, я хочу поставить некоторые свои соображения на весы разума, хотя бы они весили не более одного песчаного зернышка, одного даже атома, одного даже протона, одного даже кварка, если таковой когда физики обнаружат в свободном состоянии.

 

Можно сказать в пользу живописи многое. Банальное здесь утверждение, что она кое-что оставляет после себя; ее картины переживают породившие их обстоятельства и увековечиваются в нашей памяти.

 

Ответят, что композиторы также оставляют после себя оперы и концерты; и, если до сих пор не изобрели надежного способа дилительного хранения аудиофайлов, то проблема эта в ближайшее время будет исправлена.

 

Все это так. Но нужно учесть одно обстоятельство: музыка — подданная моды, а живопись нет.

 

Самый жестокий рок, который так возбуждал наших дедушек и бабушек, смешон для любителей нынешних менуэтов. Его помещают на один уровень с самой дешевой попсой, что заставляет нас внуков смеяться над приколами предков..

 

А вот картины Рафаэля будут восхищать наше потомство, как они восхищали наших предков.

 

Вот моя крупинка песка, но попробуйте ее сбросить со счетов, если сможете.

 

Глава XXV

 

— Но что мне разница, — сказала мне как-то мадам де Ноткастль, — что музыка Херубини или там Чимарозы отличается от музыки их предшественников?

 

Какая мне разница, что старинная музыка заставляет меня смеяться, лишь бы новая мне импонировала?

 

Необходимо ли для моего счастья, чтобы мои удовольствия напоминали удовольствия моей прабабушки? Чтобы я, как припадошная скакала под рэп, вместо того, чтобы проплыть с достоинством и грацией в каком-нибудь контрдансе.

 

Что вы мне говорите о живописи, искусстве, которое нравится совсем немногим, тогда как музыка волнует всех, что только дышит?

 

Вопрос. Не знаю, что и ответить, так как начиная главу, я как-то не озаботился продумать возможные возражения.

 

Наверное, предвидь я их, я бы вообще не стал предпринимать отказался рассуждать на эту тему. Не подумайте только, что я стал от этого меньше уважать музыку.

 

Я к ней со всем моим почтением, я призываю небо и всех тех, кто слышал, как я играю на скрипке, в свидетели своего незменного уважения к этому искусству, в котором я, впрочем, ни на какие, даже самые завалящие дилетантские лавры не претендую.

 

Но я все же ввел бы такой критерий достоинства искусства, как оценку артистических способностей.

 

О чем речь? Часто видят детей, как они бренчат на клавесине на манер великих грандов; но никто и никогда еще не видели хорошего художника 12 лет. Склочный насквозь провинциальный и мелочный до изумления Бах один из столпов современной музыкы. Но кто видел художник, не одаренного интеллектом или не воспитавшего его в себе. Живопись, кроме вкуса и чувства, требует думающей головы, без которой музыканты вполне могут обойтись.

 

Часто можно видеть, как целыми днями человек без чувств и без головы вытягивает из скрипки или арфы волнительные звуки.

 

Можно воспитать человеческое животное до касания клавесина, и когда оно дойдет до уровня мастера, душа может вояжировать спокойно, пока пальцы машинально выдавливают звуки без какого-либо вмешательства со стороны души.

 

Напротив невозможно изобразить простейшую вещь в свете, чтобы душа не использовала при этом занятии всех своих способностей.

 

Да, но что вы скажете, спросят меня, если сравнить исполнение музыки, действительно, не требующее особого интеллекта, с ее сочинением? Признаюсь вопрос снова ставит меня в тупик, тем более что мы в своем веке ценили Баха исключительно как музыканта, даже не подозревая о его композиторской даре.

 

Замечу в скобках, что если бы те, кто вздумал рассуждать, были бы последовательны, то все рассуждения заканчивались бы подобной озадаченностью.

 

Начиная исследование какого-нибудь вопроса, обычно принимают догматический тон, ибо в душе вопрос уже решен, как это и было, по правде говоря, в моем случае в отношении живописи. Хотя я несколько лицемерно и демонстрировал непредвзятость. Но в том-то и загвоздка, что дискуссия пробуждает возражение, а если ты честен перед собой, то умное возражение, если и не убеждает, то ведет к сомнению.

​

Окончание следует.